Освальд Тооминг - Зеленое золото Страница 24

— Нет, — сказал он, стирая со лба пот, — это председатель позавчера тут все мерил шестом землю да делил на участки. Иные тут смеялись над ним: что, мол, время здесь теряешь, где это видано, чтоб спасали озимь от половодья, раз вода уже залила поле. А он хоть бы что. Тогда кое-кто пришел к нему на подмогу, а за ними уж и все остальные. Иные, конечно, больше так, посмеяться пришли… Ну, заявились мы сюда, а у председателя уже все налажено, каждому определено место, так что деваться некуда: скидывай пиджак и берись за лопату…

— Председатель у вас, как видно, молодчина…

— Как же, молодчина! — усердно закивал головой колхозник, словно ему не верили. — Нелегко ему пришлось, конечно. Все в новинку, всего много, а он не сдается, знай идет вперед… Хоть порой самому и трудненько… как сегодня…

— Разве у него дома что-нибудь случилось?

— Да похоже на то. Мать его полчаса назад прибегала, на глазах слезы. «За колхозную озимь ты тревожишься, говорит, а у самого овцы в хлеву тонут. Пришел бы, хоть помог воду отвести». А Тамм насупился, да и говорит ей: «Ничего. Они еще не скоро утонут», — и отослал мать домой.

Работа подходила к концу. Выбрасывали последние комья земли, подравнивали осыпавшиеся кое-где края. Собирали принесенные из дому бидоны и запасные лопаты. Распрямляли спины и выискивали камень посуше, чтобы посидеть и покурить.

Последним вылез из канавы Тамм. Он отер рукавом лицо, но только размазал по нему грязь. Не смущаясь этим, он подошел к людям и, став среди них, поднял, как бы принимая присягу, свои большие, сильные рабочие руки и сказал:

— Справились! Были такие, что говорили: «Грязь нас тут похоронит», но мы сами вырыли для нее могилу. Смотрите, вода уже потекла вниз!

Смотреть-то было, пожалуй, не на что — не зашумели в канавах бурные потоки, не зажурчали ручьи, — и все-таки у колхозников заблестели глаза при виде сделанной работы. На дне рвов уже скоплялась вода, которая медленно текла вниз, к магистральной канаве. Правда, поле стало некрасивым, его словно исхлестали шомполами, но хлеб — да, хлеб! — должен был теперь уродиться.

Люди сидели на камнях и где придется, им жаль было уходить: таким вдруг близким стало им это поле, еще недавно такое постылое. Сколько они ухлопали на него сил и времени, сколько перемучились! А теперь почему-то было смешно и даже приятно вспомнить об этих мучениях. Так они сидели и разговаривали все об одном и том же — о болоте да о канавах, пока кто-то не воскликнул, всплеснув руками:

— Мы вот тут языками чешем, а у Тамма барашки тонут.

— А ведь верно! Пойдем, посмотрим, не надо ли сделать ковчег для председателя и всей его живности.

И землекопы, вскинув по-солдатски на плечи свои лопаты и ломы, двинулись шумной толпой по направлению к красной крыше, видневшейся у опушки. Председатель отговаривал людей: куда, мол, вы все, затопчете луг, справлюсь и сам, но на этот раз его никто не стал слушать.

Придя в усадьбу Тамма, люди опешили: никто не мог и предположить, что дела здесь так плохи. Скотный двор был уже залит водой, растекшейся по обеим сторонам ведшей к нему кирпичной дорожки. Вода обступила дом с трех сторон и вот-вот готова была сомкнуться с четвертой.

Вырыли наспех несколько стоков, но пользы они принесли мало — воды на дворе почти не убавилось, и людям только и осталось, что перегнать овец в коровник, который стоял на более высоком и сухом месте. Тут скот на первое время был вне опасности. Покачивая головами и бормоча под нос что-то сочувственное, колхозники стали расходиться — незаметно уже наступил вечер.

Тамм несколько лет тому назад смастерил себе лодку — он любил под выходной ставить на реке верши. Все время он помнил о ней и по мере подъема воды перетаскивал ее повыше. Сейчас она была уже привязана к забору сада, к последнему столбу. Тамм и Реммельгас влезли в лодку и отвязали ее от забора. Стоя, Тамм погнал ее вниз к лугам, отталкиваясь шестом и осторожно лавируя между кустарником и буграми. Достигнув реки, оба взялись за весла.

Всюду на их пути Реммельгас видел одну и ту же картину — гниющие деревья, почерневшую ольху и осину, на стволах которых чернели узоры короеда и зияли дупла. Медленно и вяло опускались весла, грусть охватывала гребцов. Реммельгас думал о гибели ценного древесного материала, Тамм — о сене, которое не удастся собрать.

Река Куллиару вилась меж кустов и камней, мелкие крутые петли сменялись плавными излучинами. Порой казалось, что она потечет наконец прямо и далеко-далеко, но вдруг русло вновь изгибалось и возвращалось почти на то же место. Одну такую петлю река описывала и на полях колхоза «Будущее». Она текла издалека, текла сквозь леса, поля и болота, доходила до колхозных земель — до каблука и его подковки, усадьбы Тамма, — а оттуда к болоту, где пересекала сначала торфяные залежи, а потом гиблые топи. Замутив свои ясные воды болотной ржавчиной, река впадала в Кяанис-озеро, которое в половодье бывало широким, как Пейпси, а летом скромно отступало в зыбкие берега, заросшие камышом и осокой. Река появлялась вновь на другом берегу Кяанис-озера, откуда она полукругом возвращалась назад, к полям колхоза. Дальше она текла к дому объездчика в Мяннисалу, как раз к тому месту, где носок сапога упирался в болото. Именно эта, послеозерная часть реки разливалась наиболее широко. Устремляясь дальше, к железной дороге, река образовывала еще одну петлю, в направлении, противоположном прежней. Петлю протяжением в пять-шесть километров, охватывающую полуостров с перешейком всего в один километр. Почти у самого дома объездчика река, пенясь, низвергалась с плотины мельницы.

Именно тут, в меньшей излучине у Мяннисалу, и начинала обычно подниматься вода, после чего она выступала из берегов по всей излучине, а потом и еще выше, уже во владениях соседнего колхоза. Тамм не поленился сходить и к соседям, которые тоже жаловались на разливы, хоть река у них и не растекалась морем, не затопляла поля и не угрожала овцам.

Они плыли меж деревьев, за которыми всюду блестела вода. Тамм, видно, приходил все в большее и большее расстройство от этого зрелища и потому все яростнее налегал на весла. Рот его был крепко стиснут, на челюстях вздулись желваки, отчего все его лицо казалось еще более резко очерченным, чем обычно. При первой встрече с Таммом оно показалось Реммельгасу грубоватым и как бы небрежно вылепленным, но сейчас он видел, что весь облик этого человека дышит силой, уверенностью и неистощимой энергией, и поневоле залюбовался им. Однако пришлось призвать его к осторожности: рывки его становились очень уж размашистыми — уключины скрипели все пронзительнее, а вода так и бурлила под веслами. В конце концов они ехали не по реке и им ничего не стоило врезаться с разгону в какую-нибудь белобокую березу или развесистую иву и перевернуться.

Они поплыли тише, и Реммельгас начал расспрашивать Тамма о местной жизни. Тот отвечал сначала скупо, но потом, когда зашел разговор о его собственных делах, разговорился.

— Диву даешься, где только у людей голова была, когда тут селились, — надо же было залезть в такую топь… В нашей семье народ был неглупый, за дураков никто не считал. Мы с отцом на поденщину ходили. По плотницкому делу мы на всё мастера были, а сверх того умели и стены класть и дороги мостить. Самые исконные мастера по этой части были тогда русские — бородачи из Муствее, но только и мы им не уступали. Отец все тосковал по земле и от этой тоски запоем, бывало, пил, до рубашки пропивался. Да и я был таким же дурнем: как услышу где — сырой землицей пахнет, так прямо всего себя готов продать, с потрохами. Случалось, в батраки нанимался, чтоб к земле быть поближе, но уж больно солон был батрацкий хлеб — два раза по весне нанимался, и каждый раз месяца не проходило, как меня с хутора выставляли: хозяевам, мол, перечу, всех батраков кругом порчу — смуту сею. Нельзя сказать, чтоб я на хлеб не зарабатывал. Господи, да с моими-то ручищами! И сыт был, и приоделся, даже велосипед купил, но разве это была жизнь? Хозяин собакой больше дорожил, чем такой рабочей скотиной, как я… У серого барона, на которого я в первую весну спину гнул, была дочка… Девица как девица, и разодета в пух и прах, и подкрашена малость. К тому же образованная. Мне она не нравилась, уж больно была щуплая да чванная. Кулацкое отродье! А она все ко мне льнула: пройдет мимо, улыбнется, похлопает своими черными ресницами да скажет чего-нибудь глупое. Стал я сеялку зерном засыпать, она тут подходит, кладет на ладонь пару зернышек и говорит: «Что-то скучно стало, позвольте за сеялкой походить, что ли. Только вдруг устану с непривычки?» Представлялась, понятно, будто в первый раз сеялку видит. Я ей так и сказал. Тут она обиженной прикинулась. А хозяин уже заметил, что дочка возле батрака околачивается. Он и раньше это замечал да злился. Приду, бывало, обедать, а он на меня волком смотрит. Меня прямо смех разбирает. Ладно же, думаю, и начинаю притворяться, что девица мне по душе, и терплю все ее фокусы, не мешаю ей вокруг меня вертеться. Старик крепился день, крепился другой, а потом вдруг как заорет на меня: «Ты, парень, видать, забыл, кто ты есть». Я глаза вылупил. «Нет, говорю, я человек, как и ты». — «Ты батрак! — орет, а сам уже весь красный. — Батрацкое отродье! Сей же миг перестань за моей дочкой увиваться!» — «Подумаешь, добро какое!.. А вот захочу — и приударю за ней, по договору не запрещено». Девицу в город к тетушке отослали, а на меня начали работу наваливать — для трех лошадей впору, пока я не помахал старику шляпой да не ушел своей дорогой.