Александр Хьелланн - Яд Страница 25

Что ж, Абрахам, конечно, был бы не прочь конфирмоваться, как это делают другие. Уже давно он испытывал чувство неловкости, что в этом деле он остался последним из всех своих сверстников. Казалось бы, тут и спрашивать нечего. А вот мать видит в этом нечто необычайное, и даже такое, что является поворотным пунктом всей жизни.

Мать продолжала говорить сдержанно и серьезно о том, что надо любить правду во всем и в особенности в тех вопросах, которые касаются веры и религии. Абрахам с удивлением думал, что мать, говоря об этом, имеет в виду конфирмацию. Ведь ректор, которого все считали особенно набожным человеком, и профессор Левдал, который был религиозен в меру, да и все люди в городе высоко почитают конфирмацию. И все слова, направленные против этого священного таинства, считают богохульством.

Мать сама не раз говорила Абрахаму, что она не очень-то верит в бога. И, что еще хуже, ему приходилось слышать об этом от посторонних людей. Так почему же она более серьезно и более торжественно, чем верующие, относится к тому, во что сама не верит и о чем, следовательно, не может иметь истинного и беспристрастного понятия, — почему же она относится так к конфирмации? Зачем же она сама, лишенная религии, ставит ему такие высокие требования, которых не ставят даже самые религиозные люди? Это изумило Абрахама, и, думая об этом, он ощущал в себе нечто вроде досады и нетерпения.

Некоторую нетерпеливость в конце концов проявила и фру Венке, видя, что ее сын, беседуя с ней, уподобился бессловесной дубине. Она сказала ему:

— Ну, отвечай мне, Абрахам! Что ж ты молчишь? Ты хочешь пойти на конфирмацию? Или нет?

— Не знаю, — ответил Абрахам.

— Но ты должен знать! Ты уже достаточно взрослый, чтобы разбираться в таких вопросах. Подумай и реши сам. У тебя еще есть несколько дней на размышления. Но только я хочу сказать тебе то же, что уже сказала вчера отцу: в тот день, когда пойдешь в церковь, ты сначала исповедуешься передо мной; и если ты не сможешь мне, твоей матери, с полной искренностью сказать, что у тебя есть желание принести клятву, то ты не будешь присутствовать на этом празднике лжи. И это так же верно, как то, что меня зовут Венке.

Вскоре вернулся домой профессор. Однако за ужином родители не поднимали разговоров о конфирмации.

В течение нескольких дней Абрахам находился в тяжелом раздумье. Конечно, он будет конфирмоваться — и в школе он твердо заявил, что к священнику запишется, но все же слова матери смутили его и заставили помучиться. Впрочем, мать больше не расспрашивала его ни о чем. И отец молчал. Так проходили дни.

Особенных перемен в школе не было. Прибавилось только количество часов на латинских и греческих уроках. Да еще как-то само собой у Абрахама возникло сближение с Броком, которого он прежде недолюбливал. Но теперь эти два первых ученика сидели за одной партой и соперничали в прилежании.

Маленький Мариус после своей смерти не оставил никаких следов. Он попросту исчез. И его порядковый номер в школе занял кто-то другой. Его поглотил поток жизни, и имя его никто не произносил в школе, потому что все вскоре позабыли его. У тех, кто день изо дня мучился все в той же комнате, изучая все те же предметы, на все тех же уроках, имея все тех же соседей по парте и учителей, вскоре исчезло всякое воспоминание о том, что перестало существовать; вскоре им стало казаться, что Мариус Готтвалл был маленьким мальчиком, которого они знали много лет назад, когда они сами были маленькими и начинали учиться в школе.

Только Абрахам сохранил в своей душе некоторую память о Мариусе. И его воспоминания были связаны не только с тем неприятным школьным инцидентом, о котором Абрахам старался поменьше думать.

Что касается фру Готтвалл, то она теперь целиком была погружена в воспоминания о своем милом маленьком Мариусе. Ничего иного у нее не осталось в этом мире. И поэтому она почувствовала большую привязанность к лучшему другу Мариуса. Всякий раз, когда Абрахам проходил мимо ее домика, она выбегала, чтобы поговорить с ним, или стучала в окно.

Абрахам старался избежать этих свиданий. Ему было крайне неприятно, если кто-нибудь видел его входящим в дом фру Готтвалл. Да и разговоры с ней в одинаковой мере не нравились ему.

Но фру Готтвалл иной раз все же удавалось затащить Абрахама к себе. Она усаживала его на диване и тотчас принималась говорить о маленьком Мариусе. Ведь она думала о нем целые дни и ночи, и ей не с кем было поделиться своими мыслями.

Она жила одиноко. Подруг у нее не было. А ее обычные вечерние гости — тяжкие мысли о своем позоре и неудачной жизни — обычно только тревожили и мучили ее.

И вот теперь среди этих вечерних гостей появился новый, самый страшный гость — гнетущий упрек, что она из-за своего тщеславия заставляла сына сидеть над книгами значительно больше, чем его бедная голова могла перенести.

Конечно, об этой своей душевной тревоге фру Готтвалл никогда не заговаривала с Абрахамом. Она вспоминала только лишь старые школьные истории и всякий раз просила Абрахама подтвердить ей, что ее Мариус и в самом деле отличался огромными способностями к латыни.

Абрахам уверял ее в этом, и тогда его собеседница — эта бледная, анемичная женщина с маленьким увядшим ртом — принималась болтать о том, как ее сын пламенно любил Абрахама Левдала и взирал на него как на какое-то высшее существо. С легким смехом она признавалась в том, как, быть может, по глупости своей, она ужасно ревновала сына к этому самому Абрахаму Левдалу. Пусть сам Абрахам взглянет на этот словарь — на его последней странице рукой Мариуса написаны следующие слова: «А. Л. самый большой герой в нашей школе».

Фру Готтвалл смущенно добавляла:

— А ведь буквы А. Л. — это и есть ты… вы…

Она смущалась еще больше, так как не знала, вправе ли она называть Абрахама на ты. Ведь он держался с ней так чопорно и совсем как взрослый.

Всякий риз Абрахам, посетив ее, стремился поскорей уйти. Но однажды фру Готтвалл угостила его вином и пирожками, и это в дальнейшем позволило ей продлевать его посещения.

Спустя некоторое время Абрахам уже по собственному почину стал заходить в ее дом — обычно в сумерках — и с должным терпением выслушивал знакомые школьные истории. Были даже такие минуты, когда Абрахам сам припоминал что-либо из школьной жизни. И такая словоохотливость подростка доставляла бедной фру Готтвалл истинное наслаждение.

Однако Абрахам с какой-то особой осторожностью и почти крадучись заходил к фру Готтвалл. В душе он отчетливо понимал, что его отец весьма не одобрил бы это общение с матерью маленького Мариуса.

Но в шестнадцать лет не так-то легко устоять перед слоеными пирожками и хересом.

Между тем строительство фабрики «Фортуна» в основном подходило к концу. И Мордтман с еще бо́льшим усердием занялся делом.

Но вот начались осенние дожди, и Микалу Мордтману невесело было ежедневно шагать на стройку. По этой причине он открыл контору в самом городе.

Своими отношениями с фру Венке Мордтман не был по-настоящему доволен. Они развивались недостаточно быстро, — а может быть, и совсем не развивались. Однако он чувствовал себя влюбленным в нее больше, чем прежде. Эта красивая женщина, муж которой предоставлял ей полную свободу, чрезвычайно нравилась ему. Кроме того, он отчетливо видел, что и она неравнодушна к нему. Это сказывалось во многих мелочах жизни.

Впрочем, за последнее время с Венке творилось что-то непонятное. Они были настроена крайне нервно. По временам она упорно молчала, устремив свой взор куда-то в пространство, либо, напротив того, говорила не умолкая. И такая словоохотливость ее казалась странной и даже мучительной.

Мордтман был уверен, что это он является причиной ее душевной неуравновешенности. И эта уверенность заставляла его терять привычную осторожность в общении со своей очаровательной собеседницей.

Теперь он заходил к ней вечерами, а не в обеденные часы, как прежде. И приятные интимные их беседы обычно происходили при красном свете пылающей печки. Хозяйничая, фру Венке деловито ходила вокруг стола, и это ее спокойствие в еще большей степени волновало Мордтмана.

В эти вечерние часы профессор почти всегда отсутствовал, а иногда, являясь раньше домой, заходил к ним побеседовать. И не было случая, чтобы кто-нибудь из троих почувствовал бы какую-нибудь неловкость или смущение.

Сегодня вечером фру Венке была настроена мрачно. Она говорила все больше о печальных вещах и даже о смерти. Мордтман, немногосложно отвечая, соглашался с ней, и оба они вскоре пришли к мысли, что жизнь, в сущности говоря, не такая уж веселая штука.

Это убеждение никак не соответствовало настроению Мордтмана — он просто соглашался с ней, чтоб не спорить. Его душа, напротив того, была переполнена счастливой надеждой и нетерпением поскорей разрушить все преграды. Он более не мучился сомнениями, и никакие последствия его теперь не страшили. Он с трудом сдерживал себя, чтоб не схватить Венке в свои объятия, когда она проходила мимо него.