Мюд Мечев - Портрет героя Страница 26

— Я вам ничем не могу помочь, — холодно заявляет мне Кац.

Я вхожу за ней в кабинет и здороваюсь. Молчание. Нюрка насмешливо смотрит на меня. А я, держа в руках заявление, написанное мамой, стою у стола домоуправа Он говорит в трубку:

— …сами знаете, товарищ Шульгин, какие времена! Но мы приложим все силы, чтобы своевременно… Да-да! Я вас с полуслова… — Он хихикает. — Все сделаем! Не беспокойтесь! Ваше слово — для нас закон! Что мы без вас!

Он смеется, как-то по-женски хихикая. Все еще продолжая улыбаться, кладет трубку, потирает руки, смотрит на часы, потом поднимает голову, видит меня, и взгляд его становится, как у мороженого судака!

— Здравствуйте.

— Чего надо?

— Я принес заявление о дровах.

— О каких таких дровах?

Кац кладет какие-то листки на стол Нюрке и садится. У каждого из них — свой стол.

— Ты что же, на Доске почета? — спрашивает меня наконец домоуправ.

— Нет… Но у меня болен брат…

И вслед за моими словами раздается вздох Кац.

— Список! — внезапно орет почему-то, а не говорит домоуправ и поднимает свою лапу в воздух, растопыривая пальцы. Кац кладет в эти растопыренные пальцы бумагу.

— Твое фамилие? — снова орет домоуправ.

Я отвечаю. Он поднимается и, держа листок перед носом, начинает читать список. Он читает и временами взглядывает на меня. Дойдя до конца списка и убив на это около пяти минут, так как к концу чтения стал запинаться, он, нахмурившись, садится.

— Ясно?

— Я ничего не понял.

— Опять?! — орет он. — Ты что, не видишь, что я занят?! И с тобой потерял пять или десять минут?! Объясните ему, товарищ Кац!

— Иван Феоктистович, — робко начинает она, — мне кажется, что у нас есть… небольшой фонд для больных и престарелых…

— М-м-м! — мычит домоуправ.

Но в это время встает Нюрка, подходит к домоуправу и, нагнувшись, что-то шепчет ему на ухо. После ее слов лицо домоуправа принимает такое выражение, что мне действительно все становится ясно.

— Ничего вам не будет! — грубо заявляет домоуправ.

Сердце у меня падает. Мне кажется, что оно стало маленькое и холодное, как у Кая…

— Но другим-то вы даете? — Я все-таки нахожу в себе силы произнести эти слова.

— Мало ли что — другим! Вы — не другие!

Кац при его реве вздрагивает и с грустью и сожалением смотрит на меня.

Я беру свое заявление со стола, поворачиваюсь и ухожу. За моей спиной — тишина, но когда я закрываю дверь, то слышу:

— …и как они вообще-то в Москве остались?!

Вздох. «Кац», — думаю я.

Мимо бюста Горького я поднимаюсь во двор. Он пуст. Ветер. Крупные колючие снежинки летят по воздуху, забиваясь мне под воротник. Я рву в клочки заявление, написанное моей мамой на самой красивой бумаге, которая была у нее. Она написала так подробно, почему нам необходимы дрова, а его никто даже не стал читать!

Клочки бумаги, подхваченные ветром, улетают в темноту и, сливаясь с крутящимися снежинками, исчезают. А я иду к нашей хлебной палатке и думаю, сколько времени мне надо будет тут простоять.

Темно. Я уже не разбираю лиц. Вся очередь сливается в массу темных молчаливых людей, жмущихся друг к другу. Только Ваничка прыгает в стороне и радостно кричит:

— Черт есть! Я знаю!

Мы все молчим, но вот чей-то тихий голос у окошечка произносит:

— Пожалуйста… — Я узнаю голос Кац. — Для товарища Кувалдина! — говорит она с любовью. — И для Анны Тимофеевны… — Это чуть тише, но также с придыханием. И еще тише, почти неслышно: — И… для меня.

Впереди меня кто-то говорит с ненавистью:

— Домоуправу и его холуям!

— Олуям! — повторяет и хохочет Ваничка.

XXXII

— Ну, что они тебе сказали? — спрашивает меня мама вечером.

— Они сказали, что будут изыскивать… ну, фонды для больных.

— Значит, есть надежда?

— Ну, конечно.

— Вот видишь, ведь я тебе говорила: все теперь идет к лучшему. Люди должны помогать друг другу!

— А как же! Обязательно! — И я вспоминаю двух старушек-подружек.

— Мне не нравится твоя интонация!

— Почему?

— Критиканством от нее несет за версту!

— Извини, мама.

Она осторожно разматывает повязку с головы брата. Свет коптилки освещает ее худое лицо, ее прекрасные руки и моего молчаливого брата. Почти не мигая, он смотрит на огонь.

— Мама, — через какое-то время спрашивает брат, — а у нас будет елка? Ведь скоро Новый год!

— Обязательно будет!

Он улыбается, но глаза его печальны. Я слежу за мамиными движениями: аккуратно и осторожно она, слой за слоем, снимает пропитанную кровью и гноем повязку. Мой брат терпелив. Лишь изредка он морщится.

— Больно?

— Нет! Нисколечки! Но во время войны лучше все-таки быть индейцем! — вдруг заявляет он.

— Почему? — Мы с мамой спрашиваем хором.

— Ну они же совсем не боятся боли!

Повязка снята.

— Что там? — спрашивает брат.

— Ничего особенного, — отвечает мама. — Все хорошо. Ты идешь на поправку.

Он довольно улыбается, а я вижу, что вся его голова покрыта гноящимися язвами. Окуная ватку в раствор с марганцовкой, мама осторожно обмывает их, потом забинтовывает голову чистым бинтом. Брат обессилен. Глаза его закрываются.

— Мама, я хочу спа…

Он даже не договаривает, он уже спит, и мы, одев его, укладываем на постель.

Положив руки на стол, неподвижно глядя на миску с марганцовкой и груду грязных бинтов, молча сидит моя мама. Коптилка освещает комнату, иней блестит на трубах парового отопления и в углах комнаты.

— Мама, дай мне несколько хороших книг. Но… я думаю, мы не получим их обратно.

— Кому?

— Раненым. Я хочу отнести им «Мифы Древней Греции».

— Возьми еще что-нибудь мирное для них, такое, что бы не напоминало им о их горе, — предлагает мама.

— А что?

— Возьми «Повести Белкина»… «Портрет» и «Вечера на хуторе близ Диканьки»… И, знаешь, возьми Диккенса, «Большие ожидания».

Я снимаю с полок книги, заворачиваю их в газету и на этом газетном листе читаю:

«…в чем же в таком случае состояла главная цель немецкого наступления? Она состояла в том, чтобы обойти Москву с востока, отрезать ее от волжского и уральского тыла и потом ударить на Москву…»

Я смотрю заголовок: «XXV годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Доклад Председателя Государственного Комитета Обороны тов. И. В. Сталина».

Под желтым светом коптилки я продолжаю читать:

«…недавно в руки наших людей попал один немецкий офицер Генерального штаба. У этого офицера нашли карту с обозначением плана продвижения немецких войск по срокам. Из этого документа видно, что немцы намеревались быть в Борисоглебске 10 июля этого года, в Сталинграде — 25 июля, в Саратове — 10 августа, в Куйбышеве — 15 августа, в Арзамасе — 10 сентября, в Баку — 25 сентября…

…в ноябре прошлого года немцы рассчитывали ударом в лоб по Москве взять Москву, заставить Красную Армию капитулировать и тем добиться окончания войны на Востоке. Этими иллюзиями кормили немецких солдат. Но эти расчеты немцев, как известно, не оправдались. Обжегшись в прошлом году на лобовом ударе по Москве, немцы вознамерились взять Москву в том году уже обходным движением и тем кончить войну на Востоке…»

— Мама, сохраним эту газету с докладом!

— Да! — соглашается она. — Ее надо сохранить.

Она берет ее у меня из рук и смотрит на газетные листы.

— Мама! А что с нами было бы… если бы немцы взяли Москву?

— Разве ты сам не знаешь? — спрашивает она меня, помедлив.

— Мама! Какое счастье, что у нас есть Сталин!

— Да! Это действительно счастье!

XXXIII

Морозным вечером я иду в госпиталь. Я сворачиваю в Божениновский и в воротах вижу Трофима Яковлевича.

— Здравствуйте!

— Здравствуй…

Он смотрит на длинную темную улицу, на старинные дома, над крышами которых мерцают звезды, мерцают так же, как и тогда, когда к этому подъезду подкатывали сани, подъезжали кареты… Может быть, Пушкин и Гоголь были здесь гостями? Какое счастье, что эти люди жили на нашей земле! И я могу читать их книги и сейчас несу их в госпиталь.

— …нету письма. Пошли!

— Я принес вам книги.

— Спасибо, милый!

В палате я здороваюсь со всеми и прохожу к постели Трофима Яковлевича.

Сегодня во что бы то ни стало я должен попросить у них угля. Ведь топят же у них — вон как тепло! Но как это сделать?

Трофим Яковлевич разворачивает книги. Шевеля губами, читает названия, раскладывает их по кроватям… Подходят раненые. Комиссар поднимает с подушки голову.

— Здравствуй! — говорит он дружелюбно. Какое у него славное умное большое лицо!

— Здравствуйте.