Мюд Мечев - Портрет героя Страница 29

Подойдя к раздетому, мы видим, что он ползает по снегу, приговаривая:

— Очки… очки… и карточки… и пальто… и шапка… и бумаги…

— Вставайте! Вставайте! — говорю я ему. — И пойдемте с нами!

— Никуда я не пойду! — со злобой отвечает он. — Пока мне не найдут мои очки! Куда я пойду без очков?!

— Придурок!

Я оглядываю все кругом, нахожу его разбитые очки, нагибаюсь и подаю ему.

— Я буду здесь, пока не придет милиция! — говорит он все так же злобно, продолжая стоять на четвереньках и напоминая актера, играющего собаку в детском спектакле.

— Прежде ее надо вызвать, — замечает женщина.

Форточка скрипит, мы видим бледное лицо и слышим сердитый шепот:

— Да убирайтесь отсюда! Идиот несчастный! Эй! Из-за тебя у нас выбьют все стекла! Скажи спасибо, что пиджак оставили!

— Я их очень просил об этом, — заявляет ограбленный.

— Ну, вы пойдете с нами? — Я тоже начинаю злиться.

— Да… То есть нет! Если вы найдете мои очки…

— Я их уже подал вам!

— Вставайте, — говорит женщина. — Мы не можем вас больше упрашивать. Хорошо, что вы вообще остались живы!

Мы помогаем ему подняться, и уже вчетвером движемся к Крымской, все так же прижимаясь к домам.

— Как же вы их не заметили? — участливо спрашивает старик в барашковой шапке.

— Я заметил! Но мне показалось, что они просто гуляют! Завтра… я позвоню куда следует и этих типов…

Видно, что голова у него мерзнет.

— Если вы мне дадите ваш портфель, — предлагаю я ему, — то я дам вам шапку.

Он растерянно смотрит на свой портфель с оторванной ручкой.

— А что у вас в шапке?

— Уголь.

— Вы с ума сошли!

— Как хотите.

Вот и площадь. Она пустынна. Ограбленного трясет от холода.

— Куда же я пойду? — хнычет он.

— Вам, наверное, надо в метро, — говорит женщина.

— В таком виде?! — Он взмахивает руками. А потом говорит мне, как будто делает великое одолжение: — Ну, хорошо, молодой человек! Давайте вашу шапку! Главное — мои переводы целы!

Он вынимает из портфеля бумаги и кладет их за пазуху.

— А кого вы переводите? — спрашиваю я.

— Неуместный вопрос! Данте, конечно!

— Держите! — И я подаю ему шапку.

— Странно, — шепчет он, — ведь с ними был военный…

Он раскрывает портфель, я сыплю туда уголь, но в это время слышится милицейский свисток. Я оборачиваюсь: двое милиционеров бегут к нам от станции метро, машут руками. Я хватаю портфель и со всех ног бросаюсь бежать.

Только у дома я замедляю бег и слышу, как какой-то человек орет с другой стороны улицы: «С Новым годом!»

«Наверное, навеселе», — думаю я.

Но когда прихожу домой, вижу, что на столе горит свеча и в банке стоят еловые ветки, украшенные звездочками. И я остолбенело смотрю на все это.

— Мама! Что это?

— Разве ты забыл, какой сегодня день? — Мама смеется.

— Какой?

— Скажи ему, — просит она брата.

Надувшись, важно сидя перед пустой тарелкой, он гордо сообщает:

— Даже я знаю, что сегодня — Новый год!

— Новый год… — говорю я растерянно. — А я и забыл совсем!

— Сегодня, — важно, как это он делает всегда, когда сообщает мне новость, которую я еще не знаю, говорит брат, — мы будем есть вареную картошку и компот из сушеных фруктов!

— А я тоже принес гостинцы и уголь! — И я вынимаю свои дары.

Мама включает радио.

«…выполняя стратегический план окружения и разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом, созданный Верховным Главнокомандованием Красной Армии, наши войска в итоге шестинедельных наступательных боев разгромили тридцать шесть дивизий противника, нанесли тяжелые потери семи дивизиям противника, истребили сто семьдесят тысяч вражеских солдат и офицеров, взяли в плен сто тридцать семь тысяч шестьсот пятьдесят…»

— Как много, — задумчиво говорит брат, — и убивают людей на этой войне. Это всегда так, мама?

«…наши войска в районе Сталинграда окружили плотным кольцом двадцать две дивизии противника! За нашу Советскую Родину под знаменем Ленина — Сталина вперед к Победе! С наступающим Новым годом, товарищи!»

— Мама! Что это? — спрашивает брат.

— Это — начало Победы… и Новый год!

— Это — первый Новый год во время войны! — говорит брат.

— Нет, уже второй, — поправляет его мама.

А потом мы молчим, глядя на покрытый белой чистой скатертью стол, на котором горит свеча и блестит посуда, и ложки, и вилки, и стоит в рамочке за стеклом фотография нашего дорогого дяди Васи.

И уголок заснеженной форточки в нашем окне блестит изморозью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

— Дай сюда! — кричит на весь класс Говорящая Машина и, подойдя к Чернетичу, останавливается перед ним.

Класс замирает, и Чернетич тихо отвечает:

— Нет.

— Что же?! Я буду так целую вечность стоять перед тобой?!

Чернетич молчит.

— Ты что?! Издеваешься, что ли, надо мной?!

Кто-то громко вздыхает на последней парте. Мы оборачиваемся. Бедный Тимме из бледного делается красным.

— Во-он! — орет внезапно на Тимме Говорящая Машина.

Все такой же красный, смущенно улыбаясь, Тимме, шаркая ногами, идет к выходу. Когда дверь за ним закрывается, Говорящая Машина подходит к журналу и что-то пишет.

— Я поставила ему «два»! За то… за то… в общем, за безобразное сочувствие к тем… к тем, кто… — не скрывая своей ненависти, она в упор смотрит на Чернетича, — к тем, кто без всякого права живет в нашей стране, пользуется бесплатным обучением! И это в такие годы! В годы, когда многие сражаются и гибнут, а не сидят, — голос ее срывается на визг, — не сидят, великовозрастные, на партах! Во-он! Во-он из класса! — Она орет как сумасшедшая.

Не глядя на нее, Чернетич выходит из-за парты, и я замечаю у него в руке что-то белое. Движение — и сложенная в несколько раз газета попадает ко мне в руки. Он выходит из класса.

— Теперь, когда те, кто не хочет учиться, не будут мешать нам, снова пишите…

Следя за каждым ее движением, я раскрываю газету и сразу вижу отчеркнутое чернилами сообщение:

«Зверства оккупантов в Югославии. Лондон. 31 декабря (ТАСС). По сведениям из югославских кругов Лондона оккупационные власти Югославии истребили население целых деревень по подозрению в поддержке партизан. В деревнях Крива Река и Майковац было убито более 1000 мужчин, женщин и детей. Оккупанты сожгли 70 домов, несколько десятков человек было заперто в церкви, которая затем была подожжена. Крестьянин Родован Трифонович и его семья были задушены, крестьяне Янко Цветкович, Маладин Реллк сожжены живьем…»

Когда звенит звонок, Чернетич, не глядя ни на кого, возвращается в класс, подходит ко мне и берет у меня газету. Ребята молча и с каким-то особым вниманием смотрят на его бледное красивое лицо.

— Спасибо, — кивает он и кладет газету в портфель.

На перемене Тимме делает мне какие-то таинственные знаки. Я иду с ним на первый этаж, но он увлекает меня еще дальше — под лестницу к фанерному стенду. Приблизив лицо и широко открыв добрые белесые глаза, Тимме шепчет:

— Я — владелец страшной и ужасной тайны! Я не знаю, как мне быть… Мой долг, я знаю, состоит в том, чтобы все рассказать директору… Но он, как мы знаем, излишне горяч… и кроме того, ему не до нас теперь… И я раньше решил сказать тебе… — Звонок прерывает его монолог. — Сейчас литература. Онжерече. Прогуляем? — Я киваю. — Так вот. Помнишь тот вечер, когда мы просили хлеб у моста?

— Конечно.

— Так вот. Много раз твой… извини, наш Славик просил меня пойти в ту дыру, куда спрятались дети, облаченные в крестьянскую одежду. И я дал согласие. Думал удержать его от плохого… Но оно произошло… И при моем участии. Я — сообщник! Стыд мучает меня…

— Тимочка, дорогой, расскажи короче!

— Извини. Эти дети живут в люке. Они прятали свой собранный хлеб там. И Славик взял его и унес. Там было килограмма два сухих корочек. Они были запрятаны в сундук, на крышке которого изнутри так трогательно наклеен портрет товарища Сталина! И я…

— Все! Хватит! Пошли!

— Он предложил мне сухарь, но мое горло все равно не смогло бы проглотить этот, так низко украденный, хлеб! И я отказался и сказал: «Отнеси обратно, или я все расскажу в школе!» Но он засмеялся: «Тебе все равно никто не поверит! Во-первых, ты — немец! Во-вторых — соучастник!

И не забывай, что ты и твоя семья просто чудом не высланы из Москвы». И я… и я вспомнил о маме… и о бабушке…

«Вот тебе и немец! — думаю я. — Немец… немец… Что со мной?» Все спуталось, закружилось в моей голове. Страшная волна ненависти растет во мне. И я знаю, что надо делать, делать быстро!

— Не плачь, Тим! Идем искать Драго!