Джон Брэйн - Жизнь наверху Страница 3

— Да нет, в сущности,— сказал я.— В сущности, не говорили.— Я отхлебнул чаю. Мы, то есть Джо и Сьюзен Лэмптон, в сущности, никогда серьезно не обсуждали вопрос о том, будем ли мы иметь еще детей, но мой тесть и моя теща обсуждали этот вопрос после рождения Барбары.

Я увидел, что Сьюзен надула губы, а это в последнее время всегда предвещало ссору. Когда-то это предвещало только поцелуи. Но когда-то Сьюзен мечтала иметь пятерых детей и хотела, чтобы все они были похожи на меня.

— Если бы ты перенес то, что перенесла я, рожая Барбару…

— Хорошо, хорошо. Оставим это.

— Ты эгоист до мозга костей. Мне кажется, ты будешь рад, если я умру. Тогда ты сможешь путаться с этой потаскушкой Джин Велфри, от которой ты без ума. Не воображай, что я ничего не заметила в тот вечер. Или что другие не заметили.

— Она совершенно меня не интересует. Послушай, я же сказал — оставим это. Я не буду больше об этом вспоминать.

Сьюзен достала сигареты из кармана кофточки. Подобно большинству женщин, она курила как-то подчеркнуто, превращая это в своего рода ритуал, и производила очень много шуму, затягиваясь и выпуская дым.

— Да уж, пожалуйста,— сказала она.

Вот опять: «Оставим это». Я снова сдался. Оставил все как есть ради сохранения мира. Но «все как есть» не оставило меня. Оно давило, топтало меня, принуждало к повиновению, и порой мне казалось, что все окружающие это видят. Во мне поднималось что-то очень похожее на ненависть к Сьюзен: вот она снова одержала надо мной верх, и надутые губки сложились в едва заметную усмешку. А скоро, очень скоро вместо «да уж, пожалуйста» я могу услышать: «попробовал бы только», и тогда мне придется поразмыслить всерьез. Поразмыслить «конструктивно», пользуясь излюбленным словечком моего тестя. А также «четко» и «решительно», добавил я парочку определений от себя. А главное — «широко». Я должен не забывать «мыслить широко».

Сьюзен не потрудилась застегнуть кофточку, и невольно я загляделся на ее грудь. Не скажу, чтобы при этом я был очень доволен собой или чтобы мне доставило удовольствие, когда Сьюзен прикрыла ладонями груди и спросила притворно жалобным голоском:

— Они у меня славненькие, правда?

Я кивнул. Я чувствовал, что на меня снова покушаются и я снова сдаюсь. Эту ночь мы не спали до четырех часов утра, секунду назад были на краю ссоры, а главное — Барбара в соседней комнате и она уже давно не спит. Но я знал, что произойдет, если только Сьюзен подаст сигнал. Я вылез из постели и накинул халат.

— Я иду под душ.

— Холодный, конечно?

Уже в дверях я обернулся.

— Придержи язык, не то я вернусь назад.

Она хихикнула.

— Ребенок,— сказала она.— Ну-ка, вспомни слова Спок, Джоти.— Она скинула кофточку.

— У нас еще ночь впереди,— сказал я и захлопнул за собой дверь. Шагая по коридору, я еще слышал, казалось, ее смешок.

После завтрака я вышел в сад. Весна запоздала и нарушила все наши грандиозные планы, обдуманные еще в прошлом году. С перекопкой клумб я на целых два воскресных дня отстал от расписания. Птичий перекресток находился в районе новых домов, неподалеку от парка Сент-Клэр или Графского шоссе — в зависимости от того, с какой стороны вы предпочитали на него смотреть. (Земельные агенты обычно называли его Новым парковым районом; по-видимому, слово «парк» казалось им более звучным, чем слово «шоссе».)

Если не считать двух-трех больших домов возле самого Графского шоссе, район этот начал застраиваться только после войны. Мы были первыми жильцами дома № 7 на Птичьем перекрестке, и когда въезжали сюда, наш участок совершенно не был возделан. Три года кряду я, как мне казалось, только и делал, что копал, полол и фургон за фургоном возил на участок навоз и известь, и теперь уже действительно было похоже, что лет этак через десять наш сад, может быть, и станет отдаленно напоминать цветники, изображенные в кратком пособии по садоводству Хэнлита и Леспера. Я понимал, конечно, что в нем никогда не будет такого количества роз и вишневых деревьев, или такого гладкого изумрудного газона, или декоративных кустов, подстриженных в такой очаровательно прихотливой манере, точно так же как я ни одной секунды не надеялся на то, что у подъезда дома будет когда-нибудь стоять мой автомобиль, хотя бы отдаленно приближающийся по размерам к прославленным лимузинам. У меня не сохранилось никаких иллюзий относительно того, какую ценность имею я в глазах моего тестя. Но все же со временем это будет сад как сад и летом мы будем пить в нем чай и есть свою собственную клубнику, и в нем будет беседка для Барбары и, как она сама часто говорила, цветики. Барбара будет возвращаться домой, и дома будут цветы. А самое главное — этот сад будет чем-то, что я создал сам, это будет мой собственный сад. Поэт, написавший о том, что господь бог прогуливается по его саду в вечерней прохладе, ничего в этом деле не смыслил. Я дорожил своим садом потому, что это было, пожалуй, единственное место на всем свете, где я, Джо Лэмптон, мог прогуливаться и чувствовать себя не кем иным, как Джо Лэмптоном.

И хоть я и подумал о том, что уже на два воскресенья отстал от расписания, тем не менее сад был единственным местом, где я мог жить не по расписанию: в саду все делается не по часам и календарю, а по времени года и погоде.

Особняк Сент-Клэров был расположен к северу от Птичьего перекрестка, а на вершине холма над ним высился сент-клэровский бельведер «Каприз». Мне и сейчас доставляло удовольствие смотреть на него: гармония его частей, строгость и простота линий импонировали мне, и было время, когда сознание того, что моя теща — урожденная Сент-Клэр, вызывало во мне приятное собственническое чувство. Поскольку мои дети были потомками Сент-Клэров, постольку Сент-Клэры являлись прямыми предками моих детей, а следовательно, в какой-то мере и моими. Но как-никак, а я сделал честь этой семье, породнившись с нею,— ведь их древний род насчитывал по меньшей мере двух известных убийц, трех приговоренных к каторжным работам государственных изменников и одного особенно честолюбивого джентльмена, прославившегося тем, что сначала он сыграл роль сводни между своим пятнадцатилетним сыном и королем Эдуардом Вторым, а потом помог организовать убийство Эдуарда в Понтефракте; а уж погоня за приданым и всевозможные грабежи считались в этом роду чем-то само собой разумеющимся. Пириграйн — тот самый, что построил в 1810  году «Каприз»,— промотал состояние двух жен, а затем составил себе еще одно, командуя полком. Поговаривали, что он входил в долю даже с мародерами, выламывавшими золотые зубы у трупов на поле боя. Я почерпнул все эти пикантные подробности из анонимной чартистской листовки, которую Реджи Скэрра показал мне в публичной библиотеке, тайком подсунув ее под фотографию Порт-Саида.

Реджи думал, что я буду шокирован. На самом же деле я был приятно взволнован. Впрочем, это произошло семь лет назад. Теперь блеск имени Сент-Клэров потускнел в моих глазах. Тем не менее стоило мне оказаться где-нибудь за пределами Уорли, и я всегда ухитрялся ввернуть в разговоре упоминание о славных предках моей жены: угасающий род, живой пример обреченности аристократии, вымпела, реющие над башней в багровом зареве заката, рог Ронсеваля и прочее, и тому подобное… Но постепенно я стал все реже и реже пускать в ход этот прием — так только, когда случайно вспоминал о нем.

Все это не увлекало меня больше. Я не мог бы точно припомнить, когда именно я сделал открытие, что все они ведь в сущности просто мертвецы, знаю только, что теперь я уже не поглядываю на север так часто, как прежде. Три башни «Каприза», темневшие на горизонте, подчеркнуто романтические и восхитительно живописные, величественное здание особняка, устремленное ввысь, несмотря на свою тяжелую массивность,— все это приятно ласкало мой взор, но уже не имело для меня столь серьезного значения.

Теперь я смотрел на юг, в сторону Беличьего ущелья. Но не в сторону города, не в сторону Снежного парка, раскинувшегося по высокому речному откосу, и даже не в сторону Уорлийского леса, еще дальше, за Снежным парком. Все это я видел и прежде. А вот на замок Синдрема не обращал внимания, пока мне не указала на него Барбара. Я старался взглянуть на него ее глазами, населить его и великанами, и спящими заколдованным сном принцессами, и рыцарями, пробуждающими их от сна. Ничего не получалось. Предо мной был старый замок Синдрема, и только. Тем не менее он был все же неплохой имитацией старинного замка — вплоть до высохшего рва, когда-то заполнявшегося водой, просторного внутреннего двора, вымощенного каменными плитами, и узких бойниц для стрельбы из лука в башенных стенах. И, глядя на него, я отдавался на волю моей фантазии, не менее дикой на свой лад, чем фантазия Барбары.

Одно неоспоримо, думал я: мой дом никогда не даст пищи для детской фантазии. Если вдуматься, то это именно такой дом, какой построит себе всякий здравомыслящий ребенок, стоит только снабдить его достаточным количеством черепицы, строительных блоков и кедрового теса для отделки. Даже ребенок поймет, что серые каменные блоки надо оживить красным кедровым тесом и что гараж должен слегка отступать от фасада, чтобы линия кровли не была уныло прямой. И, вероятно, каждый ребенок поймет преимущества центрального отопления, двухместного гаража и всех прочих удобств. Это, несомненно, хороший дом, и он, несомненно, стоит четырех с половиной тысяч фунтов стерлингов, которые были за него уплачены, и это, несомненно, превосходное помещение капитала, о чем мой тесть никогда не упускал случая напомнить мне,— ведь стоимость его возрастает чуть ли не с каждым днем. И все-таки это не был настоящий, всамделишный, вполне взрослый дом — ни один ребенок, живущий в Воробьином ущелье, не станет глядеть на него по утрам и населять его принцессами, драконами и теплыми великанами. И проживание в этом доме почему-то — не только потому, что он записан на имя Сьюзен — принижает меня как мужчину. Я лишился чего-то, переселившись в этот дом, и, быть может, и Барбара лишилась чего-то.