Освальд Тооминг - Зеленое золото Страница 39

Браковщик Кари почувствовал себя глупо. Стоит как столб и словно воды в рот набрал. Выкопать новую реку? Построить узкоколейку? Послушать — так не поверишь, но кто этих большевиков разберет: раз говорят, значит и выкопают и построят. Если больше не будет порогов, если на конной узкоколейке застучат колеса, то… как знать… Кто-то дернул Кари за полу пиджака, и он обрадовался возможности потихоньку исчезнуть со своего боевого поста…

Низкий бас умолк. Питкасте сидел прямо, уперевшись руками в стол, словно намереваясь поднять свое длинное тело. Сонное и тупое выражение на его лице уступило место искреннему восхищению.

Все взгляды были обращены к Реммельгасу, все словно забыли о начальнике Куллиаруского лесопункта, о его ста двадцати процентах… Сам Осмус забыл о том, что лесопункт получил звание лучшего в леспромхозе, все у него в голове вертелось. Уж больно много было на него обрушено подряд: сперва лесосеки, потом изъятие неубранного леса, потом новое русло и, наконец, узкоколейка. Что за беспокойный народ появился на свете!

Но оцепенение Осмуса длилось лишь несколько минут. Он вспомнил о завоеванных позициях, а заодно о длинном, трудном и, что более ужасно, незнакомом пути, на который его намеревался толкнуть лесничий. И громко, очень громко Осмус сказал:

— Товарищ Реммельгас энергичный человек. Как и полагается молодежи, он горяч. А кто горяч, тот частенько бывает нетерпелив, а то и — вы уж меня простите — опрометчив. Новое русло, конная узкоколейка! Уж не слишком ли просто решает все это товарищ Реммельгас? Все равно как тот мужик, что говорит своей старухе: «А не сделать ли нам загон для козы?»

Кто-то в глубине зала громко фыркнул, кто-то еще хихикнул, но шутка не развеселила всех. Видно, речь Реммельгаса произвела слишком глубокое впечатление, чтобы рассеять его зубоскальством. У Осмуса хватило чутья сообразить это, и он принял серьезный вид.

— Смех смехом, но такие вещи не выкладывают между двумя блюдами. Ведь речь идет об огромном, ответственном деле. О деле, потребующем колоссального количества материалов, машин, людей. У нас нет ни того, ни другого, ни третьего.

— Люди у нас есть! — воскликнула Киркма.

— Машины дает мелиоративная станция, материалы — министерство, — добавил Реммельгас.

Осмус из-под нахмуренных бровей метнул на Киркму ядовитый взгляд.

— Беспочвенный оптимизм! Не поймите меня превратно, я не хочу сказать, что раздобыть ничего не удастся. В нашей стране изготовляется много хороших машин для мелиоративных работ. Снабжение промышленной продукцией неизмеримо улучшилось. Но ведь надо обеспечить, организовать и еще раз организовать доставку всего оборудования на место, а сколько это возьмет времени? На это понадобятся годы. Товарищ Реммельгас обладает, конечно, выдающимися способностями и заглядывает очень далеко, только он принимает далекое за близкое, забывает о возможностях сегодняшнего дня. У мечты товарища Реммельгаса могучие крылья, но реальная действительность намного отстает от нее.

«Так и должно было получиться, — подумал Реммельгас. — Вечная история. Вынашиваешь в одиночку грандиозные планы, проверяешь их по сто раз на дню, убеждаешься, наконец, в их правильности, загораешься, а потом вдруг жизнь опрокидывает их и ты в отчаянии хватаешься за голову». Вот так же получилось и сегодня, едва он выставил на открытый суд свою идею, сочетавшую выпрямление реки со сплавом леса. По правде сказать, он ожидал иного приема и почему-то рассчитывал на восторги, на горячее одобрение. Ему казалось, что идея сплава и постройки узкоколейки не может не захватить Осмуса. Ведь это был выход из тупика, в который попал лесопункт. А так хотелось найти наконец общий язык с ним, покончить с этими вечными препирательствами, с недоверием и даже с враждой, положить начало товарищескому, единодушному сотрудничеству. Но все обернулось иначе, и они с Осмусом оказались еще более далекими друг от друга.

— Почему вы говорите — мечта? — Хельми Киркма вскочила со стула. — Каждое новое дело это мечта, и наша жизнь потому так стремительно и развивается, что эти мечты становятся явью. Идея лесничего просто превосходна! Конная узкоколейка, а весной — сплав. Министерство предлагало нам узкоколейку еще в прошлом году, но мы отказались, потому что не могли ее рентабельно использовать. А теперь есть такая возможность. И даже необходимость.

Молодой Кари стукнул кулаком по столу, и его лицо опять зарделось.

— Дело ясное! — воскликнул он звонким, срывающимся голосом. — Если будет сплав да узкоколейка, так мы и из Сурру все вывезем. Дельно придумано: и лес начнем валить там, где надо, и древесина не останется гнить на делянках. О чем тут говорить — за работу, и все!

Снова поднялся невообразимый шум. Одни кричали что-то одобрительное, другие вопили: «Мальчишки! Ветрогоны!»

Осмус стоял, опустив веки. Он размышлял. У него был достаточный опыт по части обращения с толпой и руководства шумными собраниями, чтобы безошибочно определить, в чью пользу склоняется настроение. И он горько усмехнулся: «Орут, довольные, как малые ребята, а самим и невдомек, какую обузу на них взваливают. Года три придется отдуваться, пока с ней разделаются. Но пока об этом молчок! Так будет умнее».

И, подняв веки, он непринужденно улыбнулся:

— Мне кажется, что мы уклонились в сторону. Ведь нынче, как-никак, праздник! И мы пришли сюда повеселиться, душу отвести, а не голову ломать. Это мы еще и завтра успеем. А теперь… Не спеть ли нам настоящую песню?

Низкий бас начал выводить мелодию. К нему стали присоединяться отдельные голоса. К потолку потянулись папиросные дымки, застучали ножи и вилки, наполнились долго стоявшие пустыми рюмки.

И все же уловка Осмуса имела лишь временный успех — за всеми столами вскоре опять зашел разговор о новых лесосеках, о работе сплавщиков, об углублении реки, об узкоколейке. Опять разгорелись споры: одни защищали идею Реммельгаса, другие на нее нападали, люди ожесточались, ссорились и тут же, впрочем, мирились.

Лишь Реммельгас и Осмус тщательно избегали этой опасной темы, предпочитая говорить о пустяках. Их беседа становилась все более холодной и отрывочной, оба чувствовали, что сегодня они разошлись навсегда и отныне каждый пойдет своим путем.

Глава восьмая

Сурру уже проснулось, птицы заливались вовсю, но в сторожке еще спали. Пауки, путешествовавшие ночью между деревьями и кустами, развесили под карнизом свои сети, протянули поперек двери тонкие ниточки, и казалось, будто дом давно покинут его обитателями. Капли росы повисли на паутинках, словно драгоценные камни на тонкой ткани, которая сверкала и переливалась в рассветных лучах.

Но долговязый человек в резиновых сапогах, подходивший к сторожке, не испытывал, по-видимому, никакого восхищения перед красотой раннего лесного утра. Он не слышал щебета птиц, не видел дивных узоров, вытканных пауками. Стрела и Молния бросились было к пришельцу, но в двух шагах от него азарт их увял, а лай внезапно оборвался. К их разочарованию, человек этот оказался и не чужим, и не настолько своим, чтобы можно было кинуться к нему на грудь и оставить на его одежде большие следы грязных лап. Все, что им оставалось, — это поплестись за ним следом на почтительном расстоянии.

Очевидно, лай собак разбудил спящих, потому что не успел Питкасте — а это был не кто иной, как он — стукнуть кулаком в дверь, как за ней со скрежетом отодвинулся засов.

— Дрыхнете! — воскликнул Питкасте. — А солнце-то уже где?

— Часы только-только шесть пробили, — проворчал Нугис. — Горит, что ли?

Но нигде ничего не горело, если не считать души Питкасте. Загорелась она еще в воскресенье, во вторую половину дня, после того как он проснулся в Туликсааре на соломе. Проснулся он достаточно трезвым и мигом постиг все безобразие своего поведения. Потихоньку, чтобы никто его не заметил, он пробрался к Куллиару в поисках лекарства от своей досады, неблагополучного состояния и тоски. Но прежде чем принятое лекарство успело оказать ощутительное действие, Питкасте снова попал в переплет. После слов лесничего о правильном уходе за лесами, об углублении реки и о лесной узкоколейке Питкасте стало так жаль себя, что он опрокинул внеочередную рюмку. Рюмка была большой, но не оказала никакого действия, словно он выпил воду. Он обжег горло новой порцией — и опять никакого толку. Когда он покончил с пятой или шестой — кто помнит, сколько их там было — рюмкой, зал с длинными столами и кричащими людьми каруселью завертелся перед глазами объездчика и его во второй раз за день водворили в ригу, чтобы он проспался.

На третий день после этого он стоял в кабинете лесничего, мял в руках шапку и, пристально разглядывая пол, исповедовался.

— Пошел я вчера на реку, утопиться решил, — продолжал Питкасте после томительной паузы, в течение которой лесничий смотрел на него ничего не выражавшим взглядом и не говоря ни слова. — Сунулся было в воду — холодная. Сел я тогда на камень и думаю: кто я есть? Разве я человек? Где там! Рвань, и больше ничего!