Александр Хьелланн - Гарман и Ворше Страница 4

— Послушай, Пер, куда ты поедешь, когда продашь улов?

— Никуда! — отвечал Пер.

Нет, он был положительно глуп… И все-таки Мадлен обернулась еще раз и крикнула:

— А я пойду к северу, к дюнам. Там очень красивые места! — И с этими словами она убежала.

— Ладно! — отвечал Пер и, как кошка, вскарабкался на берег.

На бегу он повыбрасывал из корзины всю мелочь, оставив только огромного омара, и, распахнув дверь кухни, положил морское чудовище на скамейку, крикнул: «Вот! Пожалуйста!» — и был таков.

Служанка узнала его по голосу и выбежала было, чтобы заказать свежую рыбу на пятницу; но Пер уже был у подножия холма. Служанка изумленно поглядела ему вслед и пробормотала:

— Видно, с этим Пером творится что-то неладное!

Необозримые золотисто-белые пески, поросшие зеленоватым диким овсом, простирались далеко-далеко к северу. Извилистая береговая линия была испещрена мысами, мелкими заливами и бухтами. Местами у причалов покачивались лодки. Чайки и морские утки бродили по песку, а прибой катился мелкой зыбью волн, блестевших на ярком солнце.

Пер быстро нагнал Мадлен, потому что на этот раз она шла медленно. Сорвав несколько свежих травинок, она старалась прикрепить их к ленте своей шляпы.

Размолвка вчерашнего дня тяжело ощущалась обоими: это было, в сущности, первое событие, нарушившее их добрые отношения, и они, вероятно каждый по-своему, чувствовали, что стоят у решающей черты. Поэтому они изо всех сил старались не коснуться того, что занимало их мысли. Разговор складывался из кратких безразличных фраз, отрывистых и как бы усталых. Наконец Мадлен попробовала заставить его разговориться и спросила, много ли омаров он наловил в прошлую ночь.

— Двадцать семь, — сказал Пер.

Это было ни много, ни мало, и опять оказалось, что говорить не о чем.

— Ты очень быстро шел вчера на веслах… — сказала она и опустила голову, чувствуя, что близится развязка.

— Это… это потому, что я был один в лодке… — пробормотал Пер, заикаясь. Он сразу понял, что сказал глупость, но делать было нечего.

— Быть может, тебе больше нравится быть одному в лодке? — резко спросила Мадлен и взглянула на него; но он стоял перед нею такой жалкий, смущенный, беспомощный и в то же время такой большой, сильный и славный, что она легким прыжком бросилась ему на шею и сказала, полусмеясь, полустыдясь: — Ах ты, Пер, ты, Пер!

Пер не имел никакого представления о том, как следует вести себя с барышней, ежели она бросается тебе на шею, и потому стоял неподвижно. Он взглянул на чернью волосы, гибкую спину Мадлен и, трепеща за свою смелость, бережно обнял ее своими тяжелыми руками.

Они пришли к дюнам, и она села на теплый сухой песок за одним из самых высоких холмов, поросших травой. Пер опустился на песок возле нее.

Он сидел и оглядывался по сторонам; временами он нерешительно и робко посматривал на Мадлен, явно не понимая, что же, собственно, произошло. Он показался ей таким смешным, что она вдруг расхохоталась и, вскочив, сказала:

— Пойдем, Пер! Давай-ка побегаем!

Они то бегали, то шли друг за другом; его тяжелые морские башмаки оставляли на песке широкие следы, а следы ее маленьких туфель казались рядом такими смешными, что оба оглядывались и хохотали. Они забавлялись, как дети, забывая, что они уже взрослые, и Перу пришлось обещать, что он перестанет жевать табак. На светлом извилистом берегу, у самого края большого свежего моря, эти два юные сердца радовались празднику своей жизни, а прибой по-прежнему катился мелкой зыбью волн, блестевшей на ярком солнце.

Управляющий маяком только что закончил письмо к брату: одно из обычных скучных коммерческих писем с вложенными в конверт бланками векселей. Так и не мог он понять, где и как он должен подписывать свое имя на этих ужасных продолговатых листках толстой бумаги. Но — удивительное дело! — брат упорно утверждал каждый раз, что «все в порядке», а Кристиан Фредрик был чрезвычайно точен в подобных делах. Отправив, наконец, письмо, старик вздохнул свободнее. Подойдя к окну и взглянув вниз, он заметил две фигуры, идущие к северу по песчаной равнине. Погруженный в раздумье, он машинально навел на прогуливающуюся парочку свою подзорную трубу.

— Гм, — сказал он, — так они, оказывается, снова вместе!

Вдруг он резко выпрямился:

— В чем дело? Она, кажется, сошла с ума!

Советник снова нагнулся к своей подзорной трубе и отложил папиросу: да, совершенно верно! Это была его Мадлен в объятиях Пера Подожду-ка.

Он яростно протер стекла носовым платком. Да! Теперь они спокойно шли рядышком. Их окружали заросли дикого овса, — а вот они зашли за большой склон и исчезли из виду. Старик предусмотрительно направил подзорную трубу на противоположный край холма и стал ждать.

— Однако! — произнес советник и снова протер стекла. Они всё еще не показывались. Прошло еще несколько минут, и смотритель маяка стал уже всерьез нервничать. Но вот он увидел, что на склоне показалась одна фигура, за нею — другая. Подзорная труба была великолепна, и старый щеголь совершенно точно оценил положение — не хуже, чем если бы сам сидел там с ними в дюнах.

— Ну, ну! Это еще ничего! — пробормотал он. — Но может все же и плохо кончиться! Лучше бы увезти ее в город!

За обедом смотритель маяка сказал:

— Знаешь ли, Мадлен, в доме дяди уже давно заходил разговор о том, что следовало бы тебе погостить некоторое время в Сансгоре.

— Ах нет, папа! — перебила Мадлен и умоляюще взглянула на него.

— Да, дитя мое! Сейчас это особенно своевременно!

Я знаю, что говорю! — В голосе его была необычная решимость.

У Мадлен мелькнуло подозрение, что он знает все, и она вдруг представила себе, до чего, в сущности, странно и необычно провела она это утро… Теперь, когда она сидела здесь, в нарядной комнате, лицом к лицу с отцом, таким элегантным и изысканным, и берег и все происшедшее предстало перед ней в совершенно ином свете. И вместо смелого чистосердечного признания, которое она приготовила, когда возвращалась домой, Мадлен только опустила глаза и густо покраснела.

На этом дело и кончилось. Мадлен была довольна тем, что отец, казалось, не заметил ее смущения, а советник был счастлив, что очень удачно разрешил этот вопрос. Старик ведь был в подобных случаях слабейшей стороной и часто оказывался вынужденным уступать дочери.

На следующий день он отправился верхом в город.

— Avoir — avant — avu! Так! Так! Avant — avu! Это правильно, мой мальчик! Avoir — avant![3]

Теперь весь класс понял, что адъюнкт полностью погрузился в свои мысли: он ходил большими шагами взад и вперед по комнате, полузакрыв глаза, время от времени жестикулируя и упорно повторяя исковерканный вспомогательный глагол.

На передних скамьях начинали фыркать; на задних, где ученики не так тонко разбирались во французских глаголах, смеялись просто за компанию. Но тот несчастный, которого экзаменовали, сидел и трепетал, ожидая, когда адъюнкт заметит удивительные формы спряжения.

Этот незадачливый ученик был Габриель Гарман — младший сын торгового дома, стройный юноша пятнадцати — шестнадцати лет с умным лицом, большим носом и изящными манерами.

Габриель сидел на одной из последних скамей класса, что являлось большим позором по мнению учителей, которые считали его способным мальчиком. Но это был юноша со странностями! В некоторых предметах, как, например, арифметика и даже математика, он явно преуспевал; основные же предметы — греческий и латынь — он был почти не в состоянии осилить. А ведь было решено, что он должен поступить в университет!

Когда общая веселость в классе проявилась несколькими полусдавленными звуками, адъюнкт оглянулся, словно очнувшись от своих размышлений, и взялся за книгу, чтобы продолжать экзамен; но, к несчастью, он снова повторил: «avoir — avant!» — и очнулся окончательно.

— Avu! — крикнул он высочайшим дискантом. — Ах ты, верблюд! До сих пор ты не можешь выучить глагола avoir! Ну что из тебя получится?!

— Купец! — кратко отвечал Габриель.

— Что ты говоришь? Так-то ты отвечаешь своему преподавателю? Ты еще и дерзишь! Я тебя выучу!! Где классный журнал? — Широкими шагами он поднялся на кафедру и низко нагнул голову, разыскивая там нужную бумагу.

В этот момент дверь внезапно отворилась, и показалась странная небольшая аккуратная голова в синей матросской шапочке, с длинной американской козлиной бородкой и с красным носом.

— Мастер[4] Габриель! — прошептала эта голова. — Мастер Габриель, вы всё здесь? Подумать только: он все еще тут сидит! И в такой духоте, poor boy![5] Я хотел вам только сказать, чтобы вы пришли на верфь, когда отпустят из школы. Мы начнем…

Но фраза осталась неоконченной, потому что при виде длинноногого адъюнкта, который спускался с кафедры, пораженный этим нарушением школьной дисциплины, вышеуказанная голова оборвала свою речь и с искренним: «Вот дьявольщина! Да это ж привидение!» — исчезла, и дверь закрылась.