Томмазо Ди Чаула - Голубая спецовка Страница 4

Сегодня в уборной обнаружили рабочего, лежащего на полу. Он объяснил свое поведение тем, что хотел вытянуть ноги. Причем был так счастлив, словно попал в рай. Пусть в дерьме, зато сам себе хозяин. Порой, когда спина вот-вот переломится от боли и некуда голову приклонить — вокруг сплошь масло, стружка, все колется и режется, — лучше уж растянуться в уборной, среди вони, подложив под голову вместо подушки рулон туалетной бумаги.

Иногда мне мерещится, что вокруг деревянных помостов бегают странные существа, крошечные чудовища, кажется, их породил шум, корявый пол, грязь, накопившаяся здесь за годы. Особенно много их зимой, они вылезают погреться у работающих моторов.

Выработка, выработка, все время выработка, а я вот что скажу: если мне, несмотря на мою подготовку, сноровку и ум (а Аньелли их отрицает!), не удается выполнить работу по наряду, то я зверею и посылаю всех к чертям собачьим. Как, говорю я, бездушная материя может меня дурачить, изнурять, высасывать из меня силы и валить с ног? Ну нет, дудки: я плюю на время, предусмотренное нарядом, бочком-бочком выхожу наружу подышать свежим воздухом и, расстегнув рубашку, загораю.

Сегодня к моему станку подошел мастер, показывает на ящик для инструментов и спрашивает: что значит эта надпись? Я прикидываюсь дурачком. «Какая надпись?» — спрашиваю. «Вот эта», — говорит он и хватает меня за рукав. На ящике написано: «Да здравствует революция, перестроим общество и выгоним всех сволочей и воров!» Тут же начинается выволочка: «Ди Чаула, это дело твоих рук, пора кончать с такими надписями, а нет — придется сходить к начальнику по кадрам. Пора с ними кончать раз и навсегда, не валяй дурака, это твои проделки, я знаю, только ты этим занимаешься и уже перешел всякие границы, понял, всякие гра-ни-и-и-и-ицы, ты по-о-о-онял, границы». А я ему в ответ: «Эй ты, потише, что я, убил кого или изувечил, а? Может, сломал какую штуковину? Нечего базар тут устраивать, и голос на меня не повышай! Когда мы своим потом и кровью, настоящей красной кровью, поливаем вот эти ящики и этот пол — то все прекрасно, все в порядке, но стоит написать невинную фразу, высказать свои мысли, как вас тут же начинает корчить. Проваливай-ка отсюда, никто не заставляет тебя читать эту надпись, а для меня она много значит, она мне под стать, она поднимает настроение, придает смысл жизни, она — часть меня самого. Вам всем бы хотелось, чтобы мы, стоящие у этих машин, были болванами, роботами, но у нас пока что голова на плечах, мне эта надпись доказывает, что я все же мыслящее существо и не стану жевать чужую жвачку, так что давай, двигай отсюда».

Если ты спросишь, чей это хутор, тебе ответят — свояка, который в Америке, а вот этот — брата, он тоже в Америке, а вон тот — двоюродного брата, и он там же. Пройдись немного, и увидишь, что все лучшие земли принадлежат родственникам, живущим в Америке. Если бы эти кретины по крайней мере пользовались землей! Так нет же, в этих домах, по этим землям ползают змеи, отплясывают духи, кричат лягушки и совы, а хозяева метут улицы в Нью-Йорке, вкалывают на заводах в Торонто.

Иногда бродишь по дорогам Юга, вокруг полуразрушенных, убогих поселков, и за кактусами, растущими вдоль грязных каменных заборов, открываются неожиданные и невероятные вещи — настоящие миражи в пустыне. Какой там нищий Юг! Ты увидишь конюшни, где бьют копытом веселые и сытые кони, увидишь роскошные бассейны, экзотические растения, зеленые, ухоженные лужайки… И все это на виду у рабочих, у всего выжженного и нищего края. Вот так стоишь, уткнув нос в колючки, и, пораженный, взираешь на всю эту божью благодать. Но стоит повернуть голову в сторону, и перед тобой снова другой Юг — Юг бедняков, душный, погибающий от жажды, озлобленный Юг.

Праздники перестали быть праздниками. Раньше они были сытые и благодатные. Можно было жить одними праздниками. Если ты участвовал во всех торжествах, то тебе всегда перепадал даровой кусок. Прошел праздник — занимайся каким-нибудь ремеслом. Приходилось, конечно, и туговато, но то была достойная жизнь — бедняцкая, зато здоровая и свободная. Когда в Мола-ди-Бари устраивали праздник по случаю улова моллюсков, можно было отправиться туда и поесть их досыта. В Грумо-Аппула был обычай — не знаю, может, он сохранился и по сей день — угощать бедняков жареной чечевицей, хлебом, вином. В других селениях, например в Тури, был праздник сбора черешни, и тогда можно было смело пускаться в путь и быть уверенным, что вдосталь поешь черешен; потом еще был праздник луковичной поджарки в Аквавива-делле-Фонти, в Мариотто — праздник винограда, в Сан-Микеле — праздник свиной ножки. В одном поселке был праздник пшеничных лепешек (любопытно, там их мерили аршином). Потом начиналась массовая торговля пряниками и так далее. Можно было в любое время года прокормиться, путешествуя по Апулии в погоне за праздниками и ярмарками; разъезжаешь себе на велосипеде и ни перед кем не отчитываешься. Теперь и праздники уже не праздники, за все приходится платить. За все и сполна.

У входа в уборную и раздевалку скопилась целая гора грязи, но никто ее не замечает. Она высится там годами, пока кто-нибудь не вляпается в нее, и тогда ассенизаторам из «Люченте» приходится немало попотеть. Они готовы сожрать нас, рабочих, потому что им приходится очищать уборные от наших нечистот и потому что мы, на их взгляд, находимся в привилегированном положении. Им невдомек, что рабочих насилуют больше, чем их.

В этом году опять разразилась эпидемия — они вспыхивают как молнии там и сям на этом восхитительном Юге, о котором только и поют «О солнце, о море!». Смех разбирает, когда начинают рекламировать Юг ради привлечения туристов; Юг теперь — сплошная мерзость, пляжи — просто свалки, все захламлено, залито цементом, побережье застроено уродливыми виллами в стиле бог весть каких далеких стран. А море все никак не вздыбится, чтобы смыть эти дворцы, их обитателей и землемеров, еще более тупых, чем хозяева. Какой там прекрасный Юг, тарантелла и прочие пикантные удовольствия!.. А в сельскую местность то и дело наведываются князья да маркизы, собирают арендную плату за землю. С ума можно сойти, человек уже ступил на Луну, а до сих пор еще не вывелись всякие там князья и бароны. Всем бы им головы поотрезал!

Хочется закурить сигарету, но руки такие грязные, что не покуришь. Со всеми этими эпидемиями поневоле будешь беречься… так и кажется, будто мы вернулись в средние века.

Сегодня раздавали тряпки. Возчик, чтобы не слезать с мула, сбрасывает на землю всю кучу, и мы скопом наваливаемся на нее. Тряпки нам раздают, чтобы вытирать машины. Они все упакованы в пластиковые мешки: здесь подштанники, кофточки с засаленным воротом, куски штанов, женские трусики, бюстгальтеры, полотенца. И этим неизвестно чьим барахлом мы должны вытирать руки! Иногда попадаются почти новые вещи, и мы несем их домой. В эти тяжелые времена все сгодится.

Какой-то шутник из чернорабочих натянул трусики прямо на спецовку и вихляет бедрами. Кто знает, что за дамочка щеголяла прежде в этих кружевах.

На своем станке я должен выполнять акробатические трюки: станок маленький, а я уродился долговязым. Выбирая удобную позу, засовываю ноги под станок, одной ногой запускаю его, другой регулирую сцепление — ну чем не солист джаза! Вот только разница в том, что играть я должен по заказу, а не тогда, когда мне самому хочется.

Прошлой ночью меня одолевали кошмары. Мне снилось, что я кого-то кокнул на заводе, а потом принялся считать злосчастные детали, из которых впору сделать четки, и все считал, считал… Проснулся от страха… тут же и мой старшенький вскочил. Подавай ему среди ночи булку и воды.

Ужасное событие потрясло жителей всеми забытой Мурдже, что неподалеку от Альтамуры. Бесследно исчез пастушок Микеле Колонна. Потом отыскали еще теплое тельце, лежащее ничком на земле среди скал, рядом — ружье, к спусковому крючку привязан шпагат. Восстановить случившееся нетрудно: укрепив приклад ружья двумя камнями, Микеле навел его на себя, привязал к курку шпагат, а с другого конца — камень, потом бросил камень подальше, тот дернул шпагат, и пуля разнесла мальчику грудь. Когда карабинеры нашли его лежащим на земле, казалось, он спал. Левая рука впилась в землю — от отчаяния. Он не мог больше сносить одиночества, издевательств и всего такого. Кто навязал ему это жалкое, мучительное, нищенское существование? Таких мальчишек помещики покупают, как рабов, устраивают им настоящий медосмотр, щупают мускулы, смотрят в зубы, лезут в штаны. Оплата производится натурой. Кто протестует — ответ один: оплеухи.

Трулли[3] продолжают исчезать. Они обречены на вымирание; между тем как грибы растут огромные коробки с жуткими, похожими на склепы квартирами, от которых кровь леденеет. Наверно, мастеров, которые строили трулли, и в живых-то не осталось. Что делать, времена изменились, и никто уже не сумеет построить их по всем правилам старинного искусства.