Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ Страница 41

Он ощутил, как по спине у него пополз колючий холодок, а глаза сделались влажными. Потянуло домой, к жене под теплый бок. Жена у него была большой любительницей разных постельных развлечений, своего «Троцика» просто обожала, а он обожал ее. Хотя взаимное обожание это носило несколько странный характер...

Если русский мужик ухарем прыгает на своей бабе, сопит разбойно, хрипит, от его резких, с маху движений скрипит, разваливается не только кровать — скрипит, покрывается ломинами весь дом, то Троцкий извивался в постели ужом, работая больше языком, облизывал потную женщину от пяток до подбородка, проникая туда и надолго задерживаясь там, куда надо проникать совсем не языком.

В постели Троцкий был извращенцем. Увы! Дома он мог себе позволить то, чего не мог позволить ни с одной женщиной на фронте, слух об этом немедленно бы распространился по всей армии, а этого Троцкий опасался.

Слава о нем по фронтам идет как о человеке жестком, лишенном всяких комплексов, умном, и слава эта такой и должна оставаться.

Троцкий как в воду глядел — шкура у него была тонкая, чувствительная, длинный нос ощущал опасность задолго. Под утро, перед рассветом, в самую сладкую и глухую пору, когда даже птицы спали, пристанционный городок задрожал от внезапной стрельбы.

Стрельба вспыхнула разом, сразу в нескольких местах, Троцкий понял — Каппель, встревоженно выскочил в тамбур вагона, прислушался к выстрелам и повернул искаженное лицо к адъютанту, в выжидательной позе застывшему рядом.

— Отходим! Немедленно, сейчас же! Передайте эту команду машинисту на паровоз!

— Куда отходим? Куда конкретно, на какую станцию?

— На следующую станцию... Как она называется? Плевать! Не важно, как она называется... — Троцкий заторопился, дрожащими пальцами примял на голове встопорщенные вьющиеся волосы. — На этой станции и будем разбираться, что произошло.

— А бронепоезд?

— Бронепоезд остается прикрывать нас. Быстрее, быстрее!

Неподалеку от станционного здания грохнул взрыв, и адъютанта словно ветром выдуло из тамбура, только что был человек — и не стало его, растворился в ночной черноте.

— Эй! — заполошным голосом позвал Троцкий адъютанта. — Где вы там?

С бронепоезда ударили сразу два пулемета, свинец с шипением кромсал воздух, стук стрельбы был громким, гулким, словно били из пустой бочки.

— Где вы? — Троцкий подслеповато всматривался в темноту, топнул ногой: — Тьфу! Пошли дурака Богу молиться...

Адъютант возник из ночи стремительно, он тяжело дышал, гимнастерка на плече была разорвана.

— Отправляемся, Лейба Давидович, — прохрипел он, — ваше приказание выполнено. — И в ту же секунду рельсы под вагоном дрогнули — так показалось Троцкому, колеса резво застучали на стыках. Паровоз дал резкий, какой-то пугающий гудок.

Адъютант на ходу вспрыгнул на подножку, вцепился обеими руками в поручни.

— Что это с вами? — Троцкий указал на разорванную гимнастерку. — С машинистом подрались, что ли?

— Да не подрались, — адъютант поморщился, — на паровозе толковая бригада, машинист все понял с полуслова. А это... — адъютант ощупал рукою плечо, вновь поморщился, — в темноте налетел на столб, чуть не изуродовался.

Троцкий всмотрелся в глухую предрассветную темноту, в которой ничего не было видно, только косо оскользала назад и растворялась под колесами вагона мелкая насыпь, и произнес брезгливо:

— Дур-рак!

Адъютант поспешно щелкнул каблуками сапог:

— Так точно!

Вот ведь как — он старался спасти Троцкого и сделал это, действовал успешно, чуть в этой ночи не покалечился и сам же оказался во всем виноват.

Как стало ясно впоследствии, в ту ночь Троцкий чуть не попал в плен к Каппелю. Застрянь он на той станции хотя бы на десять минут — точно был бы повязан. И неведомо как развернулись бы тогда события в Поволжье в восемнадцатом году.

Войны — независимо от того, праведные они или нет, — словно бурные реки обязательно рождают мутную пену, стремительно взметывающуюся на поверхности течения, — появляются различные банды и вооруженные шайки, летучие группы дезертиров, грабителей, воров, тюремных доставал и откровенных разбойников, которые бесчинствуют на дорогах, в лесах, в оврагах, налетают внезапно и так же внезапно исчезают, сеют огонь, беду, льют кровь, грабят, насилуют. И чем дольше длятся войны, тем больше становится таких банд. Рождением своим они обязаны самому дьяволу...

Проходит некоторое время, и многие из этих банд обретают свои цвета: среди них оказываются черные и зеленые, голубые и синие — всякие, словом.

При переправе через длинный глубокий овраг у старика Еропкина едва не слетело с телеги колесо — покосился обруч, и в месте перекоса, под самим обручем, выколотился один из деревянных сегментов. Требовался срочный ремонт.

Дед приуныл. Поручик помочь не сумеет, он раненый, находится в забытьи, из Вари тоже помощник слабый; старик почесал затылок, помял пальцами шею и принялся за работу. Как бы хуже не было, как бы глаза ни боялись того, что надо было сделать, а поправлять телегу нужно.

Он обшарил овраг, приволок на плече старую деревянную колоду, кем-то выброшенную за ненадобностью, попытался подсунуть ее под ось — бесполезно, колода не входила. Впрочем, это было не так уж и плохо, гораздо хуже было бы, если колода вольно болталась под осью... Он уперся плечом в бок телеги, напрягся, закряхтел, сапогами вползая во влажную землю, и приподнял телегу на несколько сантиметров, потом подсунулся спиной, приподнял еще на немного и энергичными ударами кулака загнал колоду под ось. Выпрямился с удовлетворенным видом:

— Вот так!

Старик Еропкин проковырялся с телегой полтора часа, когда он, наконец, вылез из оврага, то воинского обоза, в хвост которого они пристроились, уже и след простыл.

— Ничего страшного, — бодро произнес старик, — наше воинское соединение мы нагоним быстро. Очень быстро нагоним.

Он взмахнул кнутом, конь дернулся в оглоблях, телега заскакала, загромыхала на твердых колдобинах, и старик Еропкнн отложил кнут в сторону. Когда конь идет быстро, словно понимая, что надо спешить, можно обойтись одними вожжами.

Заколыхалась, завиляла земля, уползая назад; конь шел шустро, прядал ушами, и пора бы уже нагнать обоз, пристроиться к телегам, которые шли под охраной пяти молчаливых воткинцев, но «воинского соединения» этого все не было, — обоз словно сквозь землю провалился.

— Так-так-так, — озабоченно проговорил дед, привычно помял себе шею, почесал затылок, — что-то долго нет телег нашенских.

Около говорливого чистого ручья остановились перекусить — пора обеда давно уже подоспела, надо было подкрепиться.

Дед развернул свой «фронтовой» припас: в клок материи у него были завернуты полтора десятка яиц, две крупные луковицы, полкраюхи тяжелого кисловатого хлеба, какой выпекали в здешних деревнях. В крохотном, связанном из лыка туеске выставил соль. Оглядел стол, поморщился досадливо — стол ему не понравился: слишком уж скудный. Старик Еропкин с виноватым видом развел в стороны руки, проговорил скрипуче:

— Ежели чего не так, барышня, не ругайте за-ради Бога. Что у меня имеется, то я и выставил.

— Да вы что, Игнатий Игнатьевич, — произнесла та растроганно. — Стол роскошный. Прямо королевский...

— Королевский,— старик Еропкин хмыкнул, — если б короли так питались — давно бы с голодухи окочурились.

— Совсем не обязательно. Король королю — рознь.

— Если только. — Еропкин с кружкой в руке прошел к ручью, зачерпнул воды, принес к телеге. — Вода в здешнем ручье — серебряная. Не киснет, не зацветает — прямо как из церкви, святая. Пейте, барышня, вода вам понравится. И ешьте, ешьте!

— А вы?

— Обо мне не беспокойтесь, я следом за вами. — Старик снова пошел к ручью, зачерпнул воды в пригоршню, напился. Воскликнул восхищенно: — Ах, какая водица! Не серебряная, а золотая!

Он снова зачерпнул в пригоршню воды, огляделся. Что-то ему здесь не понравилось, а что именно, он не мог понять.

— Идите сюда, — вновь позвала его Варя.

— Ешьте, барышня, я сейчас.

Дед прошел краем ручья, влажным бережком, в двух местах нашел следы конских копыт, отметил, что у одного коня на правом переднем копыте отрывается подкова, похмыкал неодобрительно — и как это только хозяин не следит за лошадью, поуродуется ведь животное, — но нигде не нашел тележных следов. Значит, обоз свернул где-то в стороне, место было неприметным, пыльным, потому старик и не зацепился за него глазами и проследовал мимо.

Теперь надо понять, куда именно ушел обоз — то ли влево свернул, то ли вправо... Жаль, поручик в забытьи, — а может быть, спит, отдыхает от своей раны, не с кем посоветоваться. С красивой дамочкой этой не посоветуешься, она ничего не знает — слишком культурная.

— Охо-хо, — поохал дед удрученно.

Он вернулся к телеге, взял яйцо, тихонько кокнул его о железный обод колеса, очистил. Яйцо не имело вкуса. Дед вновь поморщился: сейчас все, что он ни возьмет в рот, не будет иметь вкуса.