Хамид Исмайлов - Железная дорога Страница 44

Проходит год. В день приезда с учёбы Димны умирает от чахотки Старый Учитель, и его за отсутствием денег, хоронят на придорожном участке, рядом с железнодорожным полотном, но Гопал не знает о случившемся, а встречает дочь Начальника Станции. Об этом и обо многом другом узнает через станционных пьянчужек Радха и сорок дней спустя после смерти Отца принимает давнишнее предложение Начальника Станции выйти замуж за его придурковатого племянника, став на самом деле его наложницей, а со временем, может быть и матерью своей соперницы…

Весть о смерти Учителя и о роковом решении Радхи застигает Гопала в персиковых объятиях бесстыжей Димны, и он вдруг прозревает. Бросив всё, он бежит по железной дороге на кладбище, и там, ведомая роком, оплакивает свою жизнь Радха. Происходит сцена, где всё происшедшее и настоящее они объясняют песнями. Но, увы, они оба уже связаны обязательствами. Кажется, нет никакого выхода. И всё же любовь оказывается сильнее и там, на могиле, рядом с портретом Учителя, взирающего из гирлянд, они любятся.

Тем временем со станции на дрезине едут, чтобы расправиться с ними, взбешённые Начальник Станции, его растрёпанная дочь, и все село с кольями и дрекольями…

Гопал и Радха стоят обнявшись и молча на железнодорожном полотне. Ветер развевает их волосы и одежды. А дрезина, укутанная в крики, всё ближе, ближе и ближе. И вот, кажется, случится непоправимое. Но внезапный гудок паровоза, идущего со спины, вдруг сметает всё разом, и над адским скрежетом и грохотом несётся лишь песня любви Радхи и Гопала, и поезд поёт её, отстукивая каждый такт вечной песни по рельсам…

Мой милый, не сожалей о пролитой крови,потоки крови сольются в одно бескрайнее море,что смоет ложь и вражду с лица земли,и земля покроется дивными цветами…О пяри, пяри тумса…

У Темир-йула Умур-Узакова был сын, такой же рябой, как и он сам, которого, дабы он не испортился окончательно, решено было поженить. Но, честно говоря, он давно уже был подпорчен сыном покойного греческого беглого коммуниста Аристотелиса Чувалчиди, умершим от чахотки вдали от Эллады и Эгейского моря — Демокритисом Пищириди, по взаимной склонности одного к педофилии, а другого к бачабозству[68].

Несмотря на то, что рябой сын рябого отца был назван при рождении героическим именем Сохраб, рос он мальчиком, а затем и юношей нежным и тонким душой. Часами он пропадал в магазине «Сельпо» у Рукии или же на кок-терекском базаре, щупая блаженными пальцами и вглядываясь слезящимися глазами в только что завезённый рулон бостона или же в лоскут фельдиперса, извлеченный на прилавок из сундука Оппок-ойим, из которого до войны она шила носки своему мужу Мулле Ульмасу-куккузу. Никто в Гиласе не знал вещи и их историю так хорошо, как сын Темир-йула Сохраб.

Когда ещё весь Гилас — от поссовета Турдыбая-аскера и до интеллигента Мефодия, ходил в китайских кремовых кителях, из-под которых просвечивала украинская расшитая по вороту рубашка, Сохраб уже носил дудочки и твидовый пиджак, купленный им прямо с плеча недоумевающего старика-казаха, пригнавшего своих баранов на кок-терекский скотобазар.

Только было, закрепилась за ним кличка Сохраб-стиляга, как он уже переоделся в вытачанную рубашку в крупную клетку и в клёш из лавсана. Не успела злоязычная уйгурка Гульсум-охунка, запустившая у себя на дому в серию дудочки и твидовые пиджаки для современнеющих гиласских корейцев, обозвать его Сохрабом-клёшем, как тот ходил уже в индийских джинсах!

Так вот, об индийском.

Тем временем, как рябого Сохраба, нежного и тонкого душой, как мальва на крепдешине, испортил на шерстемойке Демокритис Пищириди — сын беглого греческого коммуниста и уборщицы стацкома — тёти Лины, сын, никогда не снимавший, своей единственной, одноцветно-провонявшей гимнастёрки, Темир-йул Умур-Узаков, тем же самым временем, послал сватов по единственную дочь сына Умарали-судхора — Фаиз-Уллы, который был директором пристанционного и подшефного станции ФЗУ.

Между тем у Фаиз-Уллы-ФЗУ, как и в том индийском фильме «Железная дорога в Уттар-Прадеш», рос племянник Амон, наследство от сестры, умершей немного позже Умарали-судхора, оттого, что она так и не вспомнила, где закапывала с отцом мешок облигаций довоенного и военного золотого займа. Этого племянника Фаиз-Улла выучил в собственном ФЗУ, отдал затем в руки дорожных дел мастера Белкова, а когда Амон вернулся из армии со внуком Толиба-мясника — Насимом, видя бесславную историю женитьбы того, Фаиз-Улла-ФЗУ затаил про себя мысль без особых расходов женить его на собственной дочери Зайнаб. Как-никак сам у себя калыма не попросишь!

На следующий день после первого сеанса, но ещё до начала второго, к Фаиз-Улле-ФЗУ внезапно нагрянули сваты. И от кого бы вы думали? Точно, от самого начальника станции! И узнавший об этом Гилас заверещал, закопошился, затаился. Ведь и впрямь Зайнаб и Амон любили друг друга, просто не могли не любить друг друга, поскольку комсомольско-ударным поэтом уже была написана поэма об их любви[69]. Попробуйте представить себе Фархада и Ширин — одноклассников, решивших изучать один — английский у Хамдама Юсуфовича, а другая — немецкий у Иды Соломоновны! Да никогда и нигде в жизни!

Да вот Фаиз-Улла, сам помолвивший молодых, был в замешательстве. Откажи он начальнику станции — прощай и ФЗУ, и пенсия, и станция. А что ещё остаётся в жизни помимо этого? Потому и произошёл у него такой разговор с Таджи-Мурадом, Ашур-тарнобом, вещавшим каждый час в станционный репродуктор об объявленном выходе пригородного поезда, и Долим-даллолом[70], присланных Темир-йулом в качестве станционных сватов от железной дороги.

— Бошлигимиз зиёратларига буюрдилар, сизга анча мехрибонликлари насиб эткан экан[71], -начал издалека хитрый Таджи.

— Хар ким хам бошлигимизди мархаматига лойик булурмидиде[72]! — добавил Ашур-тарноб, как в свой просмолённый репродуктор. Да так, что Фаиз-Улла от неожиданности прикрыл глаза. — Иигитчани биласиз-а? Сухроб-полвонни[73]!

— Истилягами[74]? — выпалил вдруг Фаиз-Улла.

— Хай-хай-хай! Це-це-це! — зацокал языком Таджи-Мурад и вдруг, как в атаку, перешёл на русский, выученный им в стройбате. — Хороший парень, отличный парень, комсомолец!

— Ха, бошлик инистутгаям киритиб куйса ажавамас[75]! — вступил наконец Долим-даллол, верно почуяв минуту нерешительности Фаиз-Уллы.

Тот и впрямь был в замешательстве. Ведь по фильму, только что увиденному им со всей семьёй, получалось, что когда сватается начальник станции, или же по-другому — когда начальник станции сватается, то за этим всегда что-то кроется! И потом, так поспешно, ведь ещё не демонстрировали фильма второй раз! А ещё — как быть с любовью Амона и Зайнаб, с его собственным обещанием скорой свадьбы, когда молодые будут лежать под одним одеялом уже не как брат с сестрой, а с умыслом! Да к тому же, да тем более, когда друг Амона — Насим-шлагбаум/шоколад только что бежал с Наткой-аптекаршей и какой-то Бабой-Ягой, оставив своего соратника совсем одиноким!

— Минг катла рахмат доно Партиямиз устирган бошликка, — начал он свой ответ, — ажойиб, мехрибон одамлар. Темир-йулдек мустахкам одамлар. Лекин… биз уларнинг ишончларига лойикмиканмиз? Охирги турт ой партвзносни хам туламовдик…[76]

— Куюринг, туй харажатига киритворамиз![77] — успокоил его опытный в этих делах Долим-даллол.

— Бу ёги кандок буларкин?..[78] — задумался Фаиз-Улла-ФЗУ, не умея отыскать ещё какого-нибудь аргумента.

Заметив его растерянность, Долим-даллол по многолетней привычке продавать бычков и тёлок, перешёл к решительным действиям.

— Кани, кулли беринг! Инсоп сари барака! Хэ динг, хэ динг энди! Тур оймас, беш ойини туласин! Хэ динг! Хэ динг энди! Уят буладия! Ха боринг ана олти ой! Ха, барака топкур, ана бумаса етти ой! Хэ динг! Хэ-ми? Хэ-тэ! Одамла тупланмасин! Кулги булади-я! Хэ! — он тряс руку бедного Фаиз-Уллы, да так, что голова того никак не могла закачаться по горизонтали — для отрицания, а только вверх-вниз. — Ана курвотсилами, хэ дивотти! Хэ дивотти[79]! — воскликнул он и внезапно выпустив руку Фаиз-Уллы, произнёс — Оллохи аквар! — и тут же встал, давая знать, что торги завершились и сделка состоялась! Сколько ни упрашивал Фаиз-Улла сесть за пиалку чая, чтобы наконец придумать свой аргумент, они поспешили уйти под непрекращающуюся трескотню Долима-даллола.

— Киши диганни лавзи бир, сузи бир! Туй кунини бошликки узлари этадила. Энди тайёргарчиликки буёгига курурийла! — и уже у самых ворот осёкся и спросил: — Ха, бугун киного чикасилами?[80]

И тут Фаиз-Улла откровенно-утвердительно закачал головой.

В час дня весь Гилас уже знал о происшедшем. Акмолин, который обычно спал в это время в своём маневровом тепловозике на запасных путях, сейчас почему-то сновал по станции как челнок — дудя на весь Гилас своим тепловозом и перепрыгивая им с пути на путь!