Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ Страница 49

— Видите, Варя, оказывается, камень — не просто память для вас, это целая история. Держите кольцо при себе, пожалуйста. Его нельзя менять...

— Но если у нас не будет продуктов, я готова им пожертвовать.

— Не нужно. Игнатий Игнатьевич обменяет на продукты винтовку. Этого будет достаточно. Винтовка ныне — более ценный товар, чем украшения. Я же, как поднимусь, добуду пару винтовок в запас. На всякий случай.

— Запас карман не трет. — Старик Еропкин крякнул. Расставаться с винтовкой ему очень не хотелось. Но и выхода другого не было. Поручик прав — винтовку надо обменять на харчи, не голодать же. Варино колечко трогать нельзя. По лицу деда пробежала тень, глаза посветлели. Он вновь вздохнул. — Только где его взять, запас-запасец этот?

— Найдем. Война любит всякие неожиданности, иногда такие подарки преподносит — м-м-м!

— Ладно, — согласился с поручиком старик, вытащил спрятанную винтовку, стянул с нее тряпки и ловко подкинул в руке.— Не карабин, конечно, в два раза тяжелее, но зато бьет так, как карабин не бьет... Не хуже пушки.

Остановились в лесочке неподалеку от богатого, поблескивающего жестяными крышами села: раз есть такие крыши — значит, люди здесь живут в достатке. Дед Еропкин соскочил с телеги, встал за куст, вгляделся в дома.

— Тихо уж больно, — сказал он, поежился. — Даже собаки не лают.

— Сытые, потому и не лают.

— В богатых селах люди живут жадные. Ну что, будем испытывать судьбу, ваше благородие, или нет?

— А почему бы и не испытать?

— Тревожно как-то... И тишь эта странная.

— Если бы вы знали, как я не люблю тишину. Самое противное, что может быть на фронте, — это тишина.

— Ладно, — решительным тоном произнес старик, подкинул в руке винтовку, сунул в карман две запасные обоймы. — Ждите меня с куренком, картошкой и двумя караваями хлеба.

Он еще раз выглянул из-за куста, перекрестился и боковой тропкой, в обгиб леса — тропка эта была хорошо обозначена, люди ходили по ней часто — двинулся в село.

Погода испортилась, хорошие деньки с серебристой паутиной и угасающим теплом бабьего лета остались позади, в кустах оживленно тенькали синицы, эти птички обязательно оживают, делаются говорливыми, когда наступает осень. Поручик и Варя смотрели вслед старику Еропкину, тот взгляд их чувствовал, старался держаться гоголем, походка его была прямой, как у молодого, голова весело вздернута.

Машинально подняв руку, Варя перекрестила его узкую, с выступающими лопатками спину.

Синицы стаей поднялись в воздух и исчезли. Сделалось тихо. Поручик поморщился: опять эта отвратительная тишина. Он повернул голову, увидел совсем близко от себя лицо Вари, услышал, как в ключицы его больно ударило внезапно заколотившееся сердце.

— Варя, — проговорил он и умолк.

Девушка взглянула на него выжидательно. В следующий миг у нее насмешливо дрогнули губы, в глазах задвигались, заполыхали крохотные огоньки. Взгляд сделался лучистым. Но через несколько мгновений глаза затуманились, в них вспыхнуло что-то яркое и погасло...

— Варя, — вновь тихо, с просительными нотками проговорил поручик и вновь умолк.

На лице у него появилось мучительное выражение, будто у гимназиста, который, стоя у доски, силится что- то вспомнить, произнести заветные слова ответа, но не может — у него скован язык, скованы мозги, сковано все — таким беспомощным, немым ощутил себя и поручик Павлов.

— Что? — угасающим шепотом отозвалась та.

Павлов боролся с приливом щемящей нежности, схожим с теплым морем — в море этом можно было утонуть, — беззвучно шевелил губами и удивлялся тому, что с ним происходит.

— Варя! — В горле поручика возникло жжение, отяжелевший язык пристрял к нёбу, поручик с трудом пошевелил им, снова подивился собственному состоянию — такого с ним еще не случалось никогда, — Варя…

Все было понятно без слов. Варя неожиданно рассмеялась. Смех ее был легким, радостным, зовущим. Поручик улыбнулся, опустил голову. Над ближайшим деревом вновь зависла стая синиц, накрыла его желто-серым говорливым облаком, на соседнее дерево рухнула стая снегирей, красногрудых, важных — совсем не таких, как шустрые суетливые синицы, на синиц снегири доглядывали свысока, — и Варя замерла с восхищением: в свинцовом мертвенном дне, по-настоящему уже осеннем, обозначились живые краски.

— Красиво как, — прошептала она.

Над селом разорвалось небо — грохнул выстрел. Павлов, приподнимаясь, сделал неловкое резкое движение, охнул — боль проколола его, на бинте проступило крохотное пятнышко крови.

Грохнул еще один выстрел.

— Варя, берите вожжи, — скомандовал Павлов. — Похоже, дед наш попал в беду. Надо выручать.

Варя проворно прыгнула в телегу, по-девчоночьи поджала под себя ноги, тряхнула вожжами:

— Но-о!

— Давайте в деревню, — поручик вновь поморщился, — разворачивайте телегу.

Навыков по части того, как управлять конем и телегой, у Вари не было, развернула она телегу неуклюже, плоско, под большим углом, задела за огромный дырявый комель и чуть не свалила раненого на землю.

— Простите, Саша, — прокричала она испуганно, хотела сказать что-то еще, но тут конь мотнул головой, стараясь вырвать у нее вожжи, он чувствовал чужую руку и сопротивлялся, попытка ему едва не удалась, — и испуганно прижал уши к холке, когда Павлов рявкнул из-за Вариного плеча:

— Тих-ха!

Конь присмирел — почувствовал в голосе поручика силу, гладкий волос у него на спине пошел дрожью: после таких выкриков его обычно огревали плеткой. Но на этот раз обошлось без плетки.

— Пошел, пошел быстрее! — закричала Варя; небо над селом вновь вздрогнуло от выстрела. На плоской, хорошо протоптанной дорожке, ведущей к селу, показался человек — он бежал согнувшись, едва ли не на четвереньках, шарахаясь то в одну сторону, то в другую, делал прыжки, за ним из села неслись двое дюжих мужиков, размахивая винтовками.

— Улю-лю-лю, — весело проорал один из них, на бегу вскинул винтовку и пальнул в скачущего перед ним человека.

Тот по-заячьи проворно и ловко сделал прыжок в сторону.

— А ведь это наш Игнатий Игнатьевич, — ахнула Варя.

— Он самый, — подтвердил поручик, вскинул винтовку, повел стволом чуть вбок и выстрелил.

Дюжий мужик, который только что весело улюлюкал, недоуменно остановился и задрал голову к облакам. Он так и не понял, что с ним произошло. Винтовка выпала безвольно у него из рук, некоторое время мужик стоял, задрав голову, а потом стек вниз, словно подрубленный. Его напарник, азартный, плюющийся на ходу, горластый, продолжал нестись за «дичью» — еще немного — и навалится на бедного «зайца», сомнет его, — орал самозабвенно, оглушая самого себя, небо, землю, округу, заставляя невольно вздрагивать пространство:

— Улю-лю-лю-лю!

Поручик, морщась, передернул затвор — и стрелять, и вышибать из ствола старый патрон, а на его место загонять новый было трудно, боль просаживала плечо, — извернулся, ладонью здоровой руки поставил затвор в рабочее положение. На лбу у него выступил пот; Павлов, борясь со слабостью, протестующее помотал головой.

— Сейчас это горластое «улю-лю» я загоню тебе обратно, — угрожающе пробормотал он, — чтобы оно никогда больше не вылезало наружу.

Бегущий мужик уже пластался над землей, задыхался; воздух, который он захватывал ртом, больно рвал ему грудь, красное лицо густо заливал пот; ему казалось, что он вот-вот дотянется до отчаянно удирающего от него дедка, прихлопнет его, но слишком уж был проворен этот старый верткий бегун, не настичь... На бегу преследователь выбил из винтовочного ствола стреляную гильзу, загнал новый патрон, хотел было выстрелить, но что-то задержало его — то ли то, что он не слышал громких воплей напарника, подстегивавших его на бегу, то ли пот начал выедать ему глаза и ноздри — точно так же, выедал и удирающему от него старику, то ли почувствовал что-то... Мужик остановился, оглянулся.

Душный ужас стиснул ему горло — он увидел напарника своего, Федьку Горластого, владельца бакалейной лавки, по-куриному дергающегося в сухой высокой траве.

— Федька! — ахнул мужик задавленно, развернулся и, выронив винтовку, понесся обратно, в село. Лицо у него, искаженное ужасом, сделалось плоским, вывернулось наизнанку, и без того мокрое, оно просто залилось едким дотом: — Федька-а! Федька-а!

Он кричал, звал напарника, но уже не видел его; не останавливаясь, перемахнул через лежащее тело и понесся дальше. Потом, словно вспомнив, как бежал преследуемый им человек, какие восьмерки крутил, резко шарахнулся в сторону, перепрыгнул через валун, вросший в землю, затем шарахнулся в другую сторону...

Поручик опустил винтовку.

— Этот человек теперь две недели в погребе прятаться будет, — произнес он холодным жестким голосом.

Варя не слышала его, продолжала шлепать вожжами по крупу коня:

— Но! Но!

Старик Еропкин, бежавший к ним, неожиданно рухнул на землю, перевернулся несколько раз, вскочил и, увидев телегу, призывы о замахал руками.