Явдат Ильясов - Пятнистая смерть Страница 7

Мыться в текущей воде — грех. Нельзя осквернять воду. Она есть одна из четырех стихий, из которых состоит все земное. Она священна так же, как и земля, воздух, огонь.

Куруш зачерпнул кувшином немного студеной влаги, облил руки с застарелой грязью под ногтями, сполоснул горло, смочил худое лицо, волосы, худое лицо, волосы, курчавую седую бороду. Отерся полой халата. Бодрый, как в юности, он поднялся к дому, отыскал под кустами заступ.

Вероучитель Заратуштра — «Золотой верблюд» — говорил: миром правят два сына бога времени Зрваны — светлый Ахурамазда (Премудрый дух) и темный Анхромана (Злой помысел).

К доброму началу относятся: плодородная земля, вода, огонь, люди племен «ария», возделывающие землю и чтущие Ахурамазду.

И полезные растения — злаки, плодовые и иные деревья, овощи, цветы.

И домашние животные — верблюд, корова, лошадь, овца, собака.

Порождение зла, подлежащее беспощадному истреблению, — это кочевники Турана и другие чужеземцы, дикие звери, муравьи, сорняки. Потому и не увидишь во дворе зороастрийца ни одной «бесполезной» былинки — ее безжалостно выдирают, едва она робко пробьется к свету.

К дурному началу причисляются и болезни, холод, окаянные сомнения.

Долг правоверного — неустанно помогать добру против зла. Тот, кто неукоснительно следует предписаниям Заратуштры, после смерти благополучно минует страшный мост Чинвад, ведущий в загробный мир, и упокоится в раю Гаро-Дмана.

Чтобы показать, что он привержен к «арте» — религиозной праведности, каждый оседлый перс, даже самый знатный, время от времени трудится в саду или в поле.

Куруш засучил рукава, покрепче ухватился за рукоять заступа и смело подступил к деревцу, что росло у бассейна. Окопать! Царь заботливо рыхлил почву, то и дело нагибался, выбирал из щебнистой глины и отбрасывал в сторону камешки.

Добрый поступок зачтется в книге Ахурамазды.

Царь вспомнил надпись, которую собирался высечь на скале в Багастане — Стане богов. Он хорошо обдумал ее по дороге. На коротких стоянках писцы терпеливо ловили из уст повелителя «жемчуг слов», нанизывали его на золотую нить умения и наносили на сырую глину легкую вязь арамейских букв.

Писцами служили у Куруша сирийцы. Персы знали только тяжелую клинописную грамоту, да и той научились недавно, после захвата Бабиры.

Надпись вчерне готова. Вернувшись домой, Куруш повелит мастерам выбить ее на трех языках на высоком утесе. Чтобы каждый проезжий и через тысячу лет мог увидеть издалека и прочесть рассказ о беспримерных свершениях человеколюбивого персидского царя.

Заливался, рассыпался соловей. Безмятежно улыбался Куруш. Хорошо! В доме уже все проснулись, за работой царя следили десятки глаз. Растроганно переглядывались слуги: «Святой у нас государь».

Хозяин дома Виштаспа, сатрап Варканы и Парты — благообразный пожилой перс — истово поглаживал черную бороду:

— Пусть славится вечно добродетельный правитель!

Утро, как говорят на востоке, медленно вынуло из ножен рассвета золотые мечи солнца и рассекло ими голубой щит небес.

Соловей умолк.

За садом, на высоком холме, над Башней молчания — дахмой, где местные жители складывали умерших, закружились коршуны.

Куруш разогнулся, отер пот со лба, растер ладонью занывшую поясницу. Устал с непривычки царь. Хотелось отдохнуть. Но не годится бросать дело на половине. Люди глядят. И старик опять взялся за заступ.

За оградой застучали копыта лошадей.

Куруш, не переставая копать, настороженно вскинул голову.

У ворот усадьбы послышались голоса, лязг железа. С кем-то горячо заспорил привратник. Куруш выпрямился, сжимая заступ в правой руке.

Виштаспа, одетый в длинную хламиду, озабоченно заспешил через двор.

До слуха Куруша долетел резкий выкрик:

— Гонец из Ниссайи!

Царь выронил заступ, выжидательно раскрыл рот.

Раздвинулись створы ворот, въехали забрызганные грязью всадники. Виштаспа торопливо увел их прочь. Куруш стоял, повернувшись спиной к деревцу, у которого он только сейчас мирно трудился, и задумчиво жевал серый ус.

Показался Виштаспа — непривычно суетливый, чем-то обеспокоенный. Он поглядел царю в глаза. По лицу Куруша прошла тень — и слабого отблеска не осталось на нем от недавнего благодушия, умиления, внутренней размягченности.

Царь перешагнул через рукоять заступа и двинулся навстречу сатрапу.

На краю бассейна виднелся ряд сырых глиняных плиток. Куруш наступил на них и прошел дальше, не оглядываясь. И не заметил даже, что раздавил своей ногою ту самую надпись, которую собирался высечь на скале. Сирийцы выставили пластинки сушить на ветру, с тем, чтобы после обжечь…

Виштаспа — негромко:

— Умер вождь саков аранхских.

Куруш закусил губу. Строгий, задумчивый, он поднялся на террасу, кивнул:

— Воды.

Рабы вскочили с корточек — один с кувшином, другой с медным тазом, третий с льняным полотенцем через плечо.

Хмуря косматые брови, царь мыл руки, запачканные землей, — мыл не спеша, деловито, сосредоточенно, тщательно снимая с пальцев следы «религиозной праведности». Так мясник, готовясь к резне, заботливо очищает ладони от грязи, чтобы затем забрызгать их кровью.

…Михр-Бидад хрипло вскрикнул и растянулся во весь рост у царских ног. Он измучился, изнемог, был чуть жив от утомления.

— Встань, — приказал царь. — Устал?

— Э, отец-государь! — всхлипнул гонец. — Что для персидского молодца усталость? Бе! Усталость — отдых, когда служишь доброму повелителю. Я ради тебя… Заставишь умереть — умру, заставишь воскреснуть — воскресну!

Куруш с любопытством пригляделся к Михр-Бидаду.

— Ага, — промолвил он одобрительно. — Хм. Это — хорошо… Отчего умер вождь?

— На охоте погиб, отец-государь.

— Ага-а. Хм… — Куруш покрутил в руке обломанный наконечник сакской стрелы. — Правда, что саки разрубают покойных на куски, варят в котле и едят, как баранину?

— Не могу знать, отец-государь. Слышал, будто они едят храбрецов погибших, но видеть не приходилось. Наверное, правда. Чего не дождешься от этих двуногих зверей?

— Да, — подтвердил Виштаспа. — Дикий народ.

Куруш внимательно посмотрел на родича и сказал — скорей себе, чем сатрапу:

— Ну, не столь важно, как саки погребли вождя — в яму затолкали или в брюхо. Главное — он умер.

Царь небрежно кинул через плечо бронзовый наконечник.

Раздумчиво помахал второй частью стрелы — оперенной тростинкой.

— И это уже не главное.

Он сделал несколько шагов по ковру. Остановился у ступеней, ведущих с высокой террасы вниз, в темный провал густо затененного двора. Устремил пристальный взор на лиловеющий вдалеке горный хребет.

Вода и камень. Снег и облака. И тысячи длинных дорог. Никто не знает, где они берут начало, никто не ведает, куда они ведут. Узнать бы, дойти до предела, скрытого в тумане. И утвердиться там, у предела.

…Где-то к востоку от Каспия, к западу от Небесных гор, кочуют в голодных песках Турана сакские племена. Какое дело сакам до Куруша, какое дело Курушу до бедных саков? Земля, земля. Как просторна, земля, ты для малых, как тесна ты, земля для великих.

Куруш постучал ногтем по оперенной тростинке — по концу, где должен торчать наконечник:

— Главное — теперь, теперь кто будет у них вождем?

Сказание третье

Кречет и мышь

Саки, часто меняясь, несли Белого отца на шкуре убитой им хищницы.

Шли цепочкой, ведя коней в поводу. И тишина скорбного шествия не нарушалась ничем, кроме глухого топота человеческих ног и лошадиных копыт. На краю чангалы навстречу охотникам бросились женщины, пойма задрожала от горестных причитаний. Девушки расплетали косы. Старухи раздирали ногтями морщинистые груди.

Томруз не показывалась. Она ждала мужа дома, в стане у речной излучины.

Спаргапа плелся позади всех. Слезы, струясь по измученному лицу, скапливались в уголке перекошенного рта и стекали на голый подбородок.

Сколько помнил себя Спаргапа, он видел, чувствовал рядом отца. Думалось, так будет вечно. Но отца уже нет. Не вернется старик, не погонит к табуну темной ночью, не потреплет за ухо.

Горькая нелепость. Все равно, что с вечера лечь здоровым и целым, а утром проснуться вовсе без рук, будто никогда не имел их. Или скакать по пустыне с водой для умирающих от жажды детей и, добравшись до места, обнаружить, что бурдюк пуст…

Он взошел на вершину кургана, где молился вчера старый вождь.

Невдалеке, на берегу узкого озера, образовавшегося из старицы, пестрели, выстроившись в ряд, полосатые шатры и крытые повозки кочевого стана. Виднелась глинобитная стена загона. Луговина между палатками и подступавшими из пустыни барханами была забита людьми, как стоящий поблизости загон — голодными овцами. Овец в суматохе забыли выгнать на пастбище.