Ян Потоцкий - Рукопись, найденная в Сарагосе Страница 79

ИСТОРИЯ СЕМЬИ СУАРЕС Первый, кто в нашей семье добился достатка, был Иньиго Суарес. Проведя молодость в странствованиях по разным заморским странам, он вступил в компанию по разработке арендных копей в Потоси, а потом основал торговый дом в Кадисе.

Когда цыган дошел до этого места, Веласкес вынул таблички и стал что-то записывать. Увидев это, цыганский вожак обратился к нему с такими словами:

– Герцог, видимо, собирается начать какие-то интересные вычисления, но боюсь, что дальнейшее мое повествование тебе помешает.

– Нет, нет, – возразил Веласкес, – я тебя внимательно слушаю. Может быть, этот Иньиго Суарес встретил в Америке человека, кто рассказывает ему историю кого-то другого, у которого тоже есть что рассказать. Для того чтобы не запутаться, я выдумал рубрики, подобные схеме, служащей нам при определенного рода алгоритмах, которые позволяют вернуться к исходному положению. Будь добр, не обращай на меня внимания и продолжай свой рассказ.

Цыган продолжал.

– Желая основать торговый дом, Иньиго Суарес искал дружбы известных испанских купцов. Большим весом пользовалось тогда семейство Моро, и он уведомил их о своем желании вступить с ними в прочные деловые отношения. Получив от них согласие, он для начала заключил несколько сделок в Антверпене и выдал под них вексель на Мадрид. Но каково же было его возмущение, когда вексель вернулся к нему опротестованный. Правда, со следующей почтой он получил письмо, полное извинений. Родриго Моро писал ему, что авизо пришло с опозданием, что сам он был тогда в Сан-Ильдефонсо, у министра, и главный казначей поступил согласно обязательному в таких случаях правилу, но что он с величайшей охотой даст любое удовлетворение. Однако оскорбление уже было нанесено. Иньиго Суарес порвал все отношения с семейством Моро и, умирая, завещал сыну никогда не иметь с ними никаких дел.

Отец мой, Руис Суарес, долго был послушен родительскому приказанию, но многочисленные банкротства, неожиданно сократившие количество торговых домов, принудили его завязать отношения с семейством Моро. Вскоре он горько пожалел об этом. Я говорил тебе, что у нас была доля в арендных копях в Потоси, и, располагая благодаря этому определенным количеством слитков серебра, мы обычно оплачивали наши счета ими. Для этого у нас были ларцы, каждый на сто фунтов серебра, стоимостью в две тысячи семьсот пятьдесят пиастров. Ларцы эти, – ты мог их еще видеть, – были окованы железом и снабжены свинцовыми пломбами с шифром нашего дома. У каждого ларца был свой номер. Они отправлялись в Индию, возвращались в Европу, плавали в Америку, и никто их не открывал, и каждый охотно принимал их в уплату. Их прекрасно знали в самом Мадриде. Но вот один купец, которому надо было расплатиться с домом Моро, доставил четыре таких ларца первому бухгалтеру, который не только открыл их, но, кроме того, велел проверить пробу серебра.

Когда весть об этом оскорбительном поступке дошла до Кадиса, отец мой пришел в ярость. Со следующей почтой, правда, он получил письмо, полное извинений: сын Родриго – Антонио Моро писал ему, что был вызван ко двору в Вальядолид и что только после своего возвращения узнал о неблагоразумном поступке своего бухгалтера, который, будучи иностранцем, недавно прибывшим в нашу страну, не успел еще познакомиться как следует с испанскими обычаями. Но отец этими объяснениями не удовлетворился. Он разорвал всякие отношения с домом Моро и, умирая, запретил мне вести с ним какие бы то ни было дела.

Я долго свято соблюдал его запрет, и все шло хорошо, но в конце концов непредвиденные обстоятельства опять свели меня с домом Моро. Я забыл или верней – пренебрег советом отца, и посмотри, что из этого вышло.

Дела, которые я имел с двором, потребовали моего присутствия в Мадриде, и я познакомился там с неким Ливардесом, который имел прежде торговый дом, а теперь жил на проценты с крупных сумм, вложенных в разные предприятия.

В характере этого человека было что-то для меня притягательное. Мы с ним уже крепко подружились, когда я узнал, что Ливардес – дядя Санчо Моро по матери, в то время главы семьи. Я должен был бы сейчас же порвать с ним всякие отношения, но, наоборот, наша дружба стала еще тесней.

Однажды Ливардес сказал мне, что, зная, какую успешную я веду торговлю с Филиппинскими островами, он решил вложить в нее миллион на правах члена товарищества. Я напомнил ему, что, будучи дядей Санчо, он должен вверять свои капиталы скорей ему; но он мне возразил, что не любит вести денежные дела с родными. В конце концов это было ему не очень трудно сделать, – он уговорил меня, потому что, по существу, я не завязывал никаких отношений с домом Моро. Вернувшись в Кадис, я присоединил еще один корабль к моим двум, которые посылал каждый год на острова, и перестал о них думать. На следующий год бедный Ливардес умер, и Санчо Моро написал мне, что нашел в бумагах покойного упоминание о том, что он поместил миллион в мое предприятие и теперь просит меня вернуть этот капитал. Может быть, мне следовало уведомить его о нашем уговоре и о деле покойного в предприятии, но, не желая иметь никаких сношений с этим проклятым домом, я без всяких объяснений отослал миллион.

Через два года корабли мои вернулись, утроив вложенный в их груз капитал. Таким образом, я должен был бы выплатить покойному Ливардесу два миллиона и, помимо своего желания, вынужден был написать братьям Моро о наличии у меня двух миллионов, которые – в их распоряжении. Они мне ответили, что вот уже два года капитал внесен в книги, и они слышать не хотят об этих деньгах.

Ты понимаешь, мой сын, как воспринял я это жестокое унижение? Они явно хотели подарить мне два миллиона. Я посоветовался с несколькими кадисскими негоциантами, которые, как назло, признали, что мои противники правы, так как, вынув за два года перед тем из моего дела миллион, дом Моро не имеет ни малейшего права на то, чтобы теперь получать проценты. Я готов был с документами в руках доказать, что капитал Ливардеса действительно был вложен в товары, находящиеся на кораблях, и что если бы последние затонули, я имел бы право требовать у Моро возврата переданного им миллиона. Но я видел, что само имя Моро действует против меня и что если б я передал дело на рассмотрение третейского суда негоциантов, их решение было бы не в мою пользу.

Я обратился к адвокату, который сказал мне, что, так как братья Моро потребовали возвращения миллиона, не имея на то разрешения умершего дяди, я же употребил этот миллион согласно желанию этого дяди, означенный капитал, по существу, находится у меня, миллион же, два года тому назад внесенный в книги дома Моро, – это другой миллион, не имеющий никакого отношения к первому. Адвокат посоветовал мне призвать братьев Моро в Севильский трибунал. Я последовал его совету и повел против них процесс, тянувшийся шесть лет и стоивший мне сто тысяч пиастров. Несмотря на это, я проиграл во всех инстанциях, и два миллиона остались у меня.

Сначала я думал употребить их на какую-нибудь благотворительную цель, да побоялся, как бы заслуга эта не была зачтена в какой-то степени проклятым братьям Моро. До сих пор еще не знаю, что с этими деньгами сделать, но каждый год, подводя баланс, вывожу на стороне кредита на два миллиона меньше. Так что ты видишь, мой сын, у меня достаточно оснований запрещать тебе всякое общение с домом братьев Моро.

Тут за цыганом прислали, и все мы разошлись в разные стороны.

ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ

Снявшись с места, мы вскоре увидели Вечного Жида, который присоединился к нам и продолжал рассказ о своих приключениях.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА Мы росли не на глазах достойного Деллия – которых у него не было, но под опекой его рассудительности и руководством его мудрых советов. С тех пор прошло восемнадцать столетий, но мои детские годы – единственные, которые я вспоминаю с отрадой.

Я любил Деллия, как родного отца, и сердечно привязался к моему товарищу Германусу. С последним, однако, мы часто горячо спорили, и всегда о религии. Верный суровым канонам своей религии, я все время твердил ему:

– У твоих идолов есть глаза, но они не видят, есть уши, но они не слышат, они отлиты золотых дел мастером, и в них гнездятся мыши.

Германус отвечал мне, что он вовсе не считает идолов богами и что я не имею ни малейшего представления о религии египтян.

Эти слова, часто повторяемые, разбудили во мне любопытство, и я попросил Германуса, чтоб тот уговорил жреца Херемона сообщить мне кое-какие сведения о его религии. Но нужно было соблюдать строжайшую тайну, так как, если б про это узнала синагога, я был бы неминуемо отлучен. Херемон, очень любивший Германуса, охотно согласился на мою просьбу, и в следующую ночь я отправился в соседнюю с храмом Изиды рощу. Германус представил меня Херемону, и тот, посадив меня рядом с собой, скрестил руки, на минуту погрузился в размышления и, наконец, начал читать на нижнеегипетском наречии, которое я хорошо понимал, следующую молитву.