Александр Лекаренко - Бегущая зебра Страница 9

— Высокие черные сапоги и бадана с черепами у тебя уже есть, — заметила Вальтро.

— Для тебя у меня все есть, — осклабился Жоржик. — И хлыст я буду носить за тобой в зубах, и ты прекрасно это знаешь. Но это не отменяет необходимости прыгать. Самое лелеемое существо, Вальтро, — это свинья, ее не заставляют прыгать, она набирает вес для своего хозяина.

— Я хочу рассказать тебе, как я в прошлом году заставила прыгать двух поросят, — сказала Вальтро.

— Кажется, ты уже мне рассказывала об этом, — заметил Жоржик.

— Я рассказала тебе не все, — ответила Вальтро.

Она возвращалась на мотоцикле из города домой, когда к ней прицепились двое пьяных парней на побитой «Хонде» и начали прижимать к обочине. Дорога была пустой, а если бы и не пустой, то кому какое дело? Вальтро не слишком испугалась — в боковом багажнике у нее всегда лежал Жоржиков обрез, неотъемлемый атрибут «Харли», но пьяные пацаны могли просто сбить ее в любой момент, поэтому, увидев впереди просвет в лесополосе, она вильнула в сторону и ушла с дороги. Однако настойчивые шалуны, обдирая об кусты свою драную «Хонду», протиснулись вслед за ней и выскочили в чисто поле.

Здесь Валътро выключила газ — такая, значит, их судьба.

Вальтро любила рассматривать Жоржикову пушку, страшную вещь четырнадцатого калибра, любовно украшенную по дереву серебряными гвоздиками, ей всегда хотелось узнать, каково это — выстрелить из этой штуки кому-нибудь в живот? И каково это вообще — убить человека?

«Хонда» заглохла впритык к мотоциклу. В тишине стало слышно, как каркают вороны. Ухмыляясь, парни вылезли из машины.

Вальтро выстрелила. Она стреляла почти в упор. Но по какой-то странной прихоти судьбы или баллистики промахнулась. Пламя жахнуло на полметра и, казалось, сбило одного из парней с ног, но он упал на задницу невредимым. Пуля, как топором, расколола ствол молодой березки за его левым плечом. Вальтро перевела стволы на второго.

Парень начал быстро бледнеть. Его лицо на глазах превращалось в лицо мертвеца — изжелта-бледное, такие лица Вальтро много раз видела в морге. Ей даже показалось, что она чувствует запах, запах гнилого мяса.

В полной тишине она села на мотоцикл, завела двигатель и уехала. Парни так и остались под лесополосой рядом со своей заглохшей «Хондой». Один — стоять, второй — сидеть.

— Знаешь, почему я их не убила? — спросила Вальтро.

— Ты не могла решить, кого из них прикончить, — ухмыльнулся Жоржик, — и не могла прикончить обоих одним оставшимся патроном.

— Ты же сам примотал к стволам три запасных патрона, забыл? — возразила Вальтро.

— Ну, тогда не знаю, — Жоржик пожал плечами. — Может, эти ребята возбудили у тебя мораль? Не так уж легко убить человека.

— Очень легко, — резко сказала Вальтро, — Причем здесь мораль? Я Грету не могу обидеть, потому что она — член семьи, хоть и собака. А те двое были для меня, как пыль на дороге, меньше, чем собаки, которых я режу. Там же был пустырь, далеко за городом, я могла пристрелить их и уехать, никто бы меня не нашел. Но как только я поняла, как легко могу отнять их жизни, я это уже сделала, и мне стало неинтересно. Клопов давить легко, но мне неинтересно делать это, понимаешь?

— Зато клопам очень интересно, — хмыкнул Жоржик. — Человек способен не тронуть клопа, но клоп не может не тронуть человека, он им питается.

— А ты способен отдать свою жизнь, за жизнь десяти тысяч человеков, которые тебя не трогают? — спросила Вальтро.

— Нет, — ответил Жоржик.

— Тогда в чем для тебя разница между жизнью человека и жизнью клопа? — спросила Вальтро.

— Ну, так я никогда и не говорил, что я мать Тереза! — запротестовал Жоржик.

— А я видела, как матери Терезы спасают жизнь новорожденного уродца, которому лучше умереть, а на улицах сдыхает тысяча беспризорников, на которых всем наплевать. Ты можешь объяснить мне это?

— Я могу поставить тебе диагноз, Вальтро, — ухмыльнулся Жоржик, — ты страдаешь той же детской болезнью, что и великие гуманисты прошлого, ты не видишь разницы между конкретным и абстрактным. Достоевский лил слезы по поводу слезы ребенка, что не мешало ему закладывать вещи собственных детей, чтобы проиграть их в казино. Так устроен человек — у него вечно чешется Гондурас, а когда в Гондурасе гибнет полмиллиона человек в гражданской войне, его это волнует меньше, чем чиряк на собственной жопе. Это коловращение плюса и минуса, особо интенсивное, в башке у особо умных сапиенсов всегда эксплуатировали эксплуататоры, чтобы через них внедрять в массы идею абстрактного Добра и Зла. На самом деле, абсолютного Добра и Зла не существует, они всегда имеют привязку к земле и конкретны. Абстрактно добрый человек, принципиально добрый, — это высокоморальный баран, которого можно заставить делать или не делать, все что угодно, используя его принципы. Когда Добро и Зло теряют связь с почвой, превращаясь в абсолюты, как Бог и Дьявол, они повисают в воздухе, становятся пригодны для манипулирования и легко обращаются кровью того, кого на данный момент назначили Дьяволом. Все злодейства в мире всегда творятся во имя Добра, ты еще не заметила, Вальтро? Но чтобы самому не растерять свои шарики, престижиратор должен не терять точки отсчета, он должен находиться в безопасном месте между полюсами, чтобы эта адская машина не перемолола его самого, оттуда он направляет мясорубку и делает новые назначения. Кто этот, — Он? Это совокупный интеллект человечества, направляемый атавистическим умом гоблина. Что надо сделать, чтобы освободить людей из ада? Надо сбросить гоблина с его места. Что это за место? Это то место, Вальтро, из которого ты отказалась давить клопов. Кто этот Тот, кто займет место?

Наступило длительное молчание. Оно длилось и длилось, пока Жоржик не набулькал себе в стакан.

— Славненько помянули, — сказал он. И добавил, выплеснув виски в щель рта: — За новое назначение.

Глава 9

— Ну, так приезжайте, — сказал Жоржик. — Какие проблемы? — и выключил мобильник.

— Что там? — спросила Вальтро.

— Нелли хочет приехать со своей внучкой, — ответил Жоржик. — Ты еще помнишь Юлию?

Вальтро помнила. Одно время Нелли довольно часто наведывалась к ним с внучкой, которой было тогда лет 8–9, а Вальтро — лет 10–11, потом Юлия куда-то исчезла. От нее у Вальтро осталось впечатление чего-то эфемерно-нежного и в то же время жестокого.

Когда-то Юлина мама пыталась стать певицей, так же, как и Нелли, но у нее ничего не вышло. Она пыталась стать искусствоведом, и тоже ничего не вышло. Собственно, не очень-то и хотелось. Уже лет с четырнадцати у юной Полины появились мелкие спонсоры, которые, орошая мелкими жизненными благами ее ручки и губки, влили в нее достаточно уверенности в том, что чаша ее пустой не останется. Лет в семнадцать в ее чашу пролился первый спонсор серьезный, а когда он истек и ушел, взрастив целый сад причудливых привычек, заглушивших ростки кое-каких талантов, в осадок выпала Юлия и целый мешок ничем не обеспеченных запросов, напоминавших письма к Санта-Клаусу. Санта-Клаусы, однако, стали являться с регулярностью Нового Года, где-то между третьим и четвертым, произошла пара абортов, от следующего она подхватила кокаиновую зависимость и по дорожке, присыпанной искристой пылью, добралась с кем-то из них чуть ли не до Лапландии, откуда после небольшой отсидки в Швеции вернулась назад голой, с голой Юлькой на плечах и навсегда отмороженным носом. Постепенно, по мере потери Полиной иллюзий, мехов и розовости щек, в Санта-Клаусах все явственней проступали сермяжные черты Деда Мороза, уже не стеснявшегося нагружать Снегурочку мешком с водкой, а то и дать по мордасам.

Тем временем у покрывавшихся целлюлитом ног старшей Снегурочки, невольно втянутая в постоянный Новый год, подрастала на вольных хлебах, Снегурочка № 2 и уже доставала своим любопытным носом очередному Деду Морозу, куда следует. Однажды и в конце-концов Полина вышибла четырнадцатилетнюю дочь из дому, и та была вынуждена стать лагерем у бабушки. Через пару месяцев после того, как Дед Мороз отбыл в Уренгой, Полина явилась к Нелли и, путаясь в регистрах от гневного окрика до слезливой просьбы, потребовала свою дочь обратно. Нелли уже ничего не решала, но Юлька решила уступить, однако, она уже успела понять всю прелесть двоедомства и принялась кочевать туда-обратно, дозируя свое присутствие и шантажируя им равноодиноких в своей равноудаленности маму и бабушку.

Юлька уже родилась с мозгами, основательно прихваченными морозцем, в пути с Северного полюса на Южный или наоборот, ее принес не аист в клюве, а Дед Мороз в мешке, и с тех пор, как ее вытряхнули на землю, никто, ни разу, ни единым словом не пояснил ей, что мозги можно использовать для чего-то другого, кроме как для изыскания способов зарабатывания денег своей мандой. Она была далеко не глупа, и чего удивляться, что в свои пятнадцать лет она изыскала способ извлечения денег без амортизации основного средства производства? Болтаться где-то возле искусства было у нее в крови, это делали все ее ближайшие родственники, кроме бабушки, которая делала искусство, пока искусство не уделало ее. Болтаясь таким образом, она наткнулась на фотографа, который называл себя фотохудожником и работал с обнаженной натурой, постоянно перескакивая тонкую грань, отделяющую эротику от порнографии. Парень был не бесталанен, но как же тут не станешь порнографом, когда пейзаж с заходящим солнцем попробуй продай, а пейзаж с восходящей голой жопой — это живой кусок хлеба? Он сразу оценил Юлькины данные в десять долларов за отщелканную пленку, и они нашли общий язык, поскольку обоим хотелось есть и пить вино жизни, не спрашивая о цене. Но общего языка и одной голой жопы на двоих Юльке было катастрофически мало. Она быстро сообразила, что в этом конвейере голой плоти «снять трусы — щелкнуть кнопкой» женские прелести стоят дешевле куриных потрохов и можно навсегда остаться с голой жопой, если не придать ей достоинство портрета. Юлька никоим образом не принадлежала к числу работников конвейера и, полагая себя персоной уникальной, начала изыскивать и нашла возможность спрыгнуть с ленты. Она понимала, что никакое персональное великолепие не поможет ей пробиться на обложку «Пентхауза» — для этого требовались жопораскрутчики покруче, чем ее фотограф. Но как-то раз ей попал в руки английский журнал «Вайфз» — очень специфическое порноиздание, делавшее бизнес на публикации любительских фотографий эксгибиционистски настроенных домохозяек. Ее поразило убогое уродство баб и несоответствие между высоким качеством печати и дилетантским качеством снимков, но более всего — тот факт, что журнал платил бабам по 300 евро — сумасшедшие деньги за фотографии их вялых грудей и жировых складок. Неужели это можно было продать? Поразмыслив, она поняла, в чем тут дело — в отличие от лаковых Барби из «Пентхауза», эти бабы имели индивидуальность. Модели из «Пентхауза» и «Плэйбоя» тиражировались в миллионах экземпляров по всему миру, в рекламе «Сникерсов» и «Боингов», пива и оружия, они торчали на биг-бордах и заглядывали в каждый дом с экрана телевизора, они были безлики, привычны и столь же сексуально привлекательны, как деталь торговой машины. На их фоне бабы с кухни со своими толстыми жопами и заросшими волосней лобками притягивали взгляд обывателя, как запретный плод в дырке замочной скважины. Продолжая шевелить мозгами в том же направлении, умная Юля пришла к выводу, что имеет не меньше шансов торгануть своим юным плодом через замочную скважину, чем сорокалетние коровы с их обвисшими задницами. Обычной почтой она отправила в Лондон десяток похищенных у работодателя негативов, на которых выглядела значительно старше своих лет, в длинноволосом парике, а через месяц получила по почте пакет с персональным экземпляром журнала, и «Америкен Экспресс» доставил ей 600 радужных билетов в новую жизнь.