Николай Семченко - Яблоко по имени Марина Страница 10

Я знал, что Марина специально обрывает с наших яблонь молодые листочки, сушит их на подоконнике, потом смешивает с какими-то травами — получается сбор, который она заливает кипятком. Полученным настоем она мыла голову, и ее волосы пропитывались ароматом нашего сада — тонкий, чуть слышный запах усиливался, стоило ей только поправить прическу.

И все-таки, внимательно осмотрев комнату, Марины я не обнаружил. Она ушла, и она осталась: в воздухе витал ее аромат.

Я не заметил, как уснул. И приснился мне сон. Будто я уже взрослый. Возрастом, наверное, как Володя. Себя я не видел, просто ощущение такое: уже не мальчик, потому что встречные девушки с интересом смотрели на меня, подталкивали друг дружку локтями и громко смеялись. Они почему-то всегда громко смеются, если хотят привлечь внимание парня. Или поют. Как, например, Зойка. Или могут спросить о чем-то: скажите, который час, или — где тут улица Советская, или — нет ли у вас, молодой человек, двух копеек: надо позвонить, а гривенник никто не может разменять… Но девушки не приставали ко мне с такими просьбами. Они просто смотрели на меня, и я понимал, что интересую их. Значит, я уже взрослый и, может, даже такой же симпатичный, как Володя. Или папа. Или дядя Иван. Неважно, в общем. А важно то, что мне как-то все равно, смотрят мне вслед или нет, и самому ни разу не захотелось обернуться…

Я шел по знакомым улицам, с кем-то здоровался, кого-то обходил стороной, насвистывал непонятно какую мелодию, то веселую, то грустную, и был полон какого-то странного, томительного ожидания. Мне казалось, что сейчас, вон за тем поворотом я встречу кого-то очень мне нужного. Но за поворотом я никого не увидел, и я шел дальше — сам не знаю, куда.

«Привет — привет… Как жизнь? Да ничего… Давно тебя не видела, очень рада. Да, конечно, я тоже рад, но спешу, извини… Как-нибудь потом, в другой раз… Привет-привет… Здравствуй — прощай… Да — нет… Пока-пока…» Ни с кем разговаривать не хотелось. Меня влекло куда-то прочь с центральной улицы в тихие переулки, заросшие лебедой и одуванчиками дворики, в поселковый парк, где по воскресеньям на танцплощадке играл оркестр, а сейчас царили покой и безмятежность.

Я поднял голову. Высоко в небе над поселком в синей лазури парил ястреб, казавшийся таким одиноким, что мне немедленно захотелось составить ему компанию. Я оттолкнулся от земли и взлетел. Умение летать не удивило меня. Оно показалось мне чем-то таким же естественным, как ходить, бегать и прыгать.

Я даже не махал руками — просто поднимался все выше и выше, а потом попал в поток теплого воздуха, пахнущего черемухой и мокрой травой. Запах был приятный, волнующий. От него почему-то сладко замирало сердце, и я лег на воздушную струю так, как ложатся на воду: раскинул руки-ноги и покачивался, глядя на парящего надо мной коршуна. До него все еще оставалось большое расстояние. Снизу люди что-то кричали мне, но я не вслушивался в слова. Мне не хотелось их слышать, тем более — что-то отвечать. Я наслаждался покоем, солнцем, свежим ветром. И мне было хорошо. Почти хорошо. А чего не хватало, я и сам не знал. И тут я вдруг заметил, что коршун совсем не коршун. Птица сделала круг, второй и, когда приблизилась ко мне, оказалась девушкой. Она помахала мне рукой: «Я тоже умею летать. Привет!».

Я никогда не встречал в небе летающих людей и потому удивился, что кто-то тоже может запросто кувыркаться в сияющей лазури. Но больше всего меня поразило, что девушка походила на Марину. Мне стало весело и страшно. Я и подумать не мог, что на свете есть еще одна Марина. Правда, она какая-то чуть-чуть другая: волосы светлее и длиннее, на правой щеке — маленькая родинка, какой у Марины не имелось, и глаза — ласковые, добрые, без тех серебристых льдинок, которые иногда мерцали во взгляде нашей квартирантки.

— Хорошо, что ты прилетел, — заметила девушка. — Я ждала тебя.

— Ты давно летаешь? — спросил я. — И кто тебя научил?

— Никто, — она рассмеялась. — Я сама всегда умела. Что тут удивительного? Захотела летать — и лети!

— Но другие не умеют, — возразил я. — Наверное, им скучно жить.

— Невесело, ты прав, — поддержала она. — Все люди с рождения крылаты. Они сами разучились летать.

— Разве можно разучиться летать? — удивился я. — Это же — как дышать!

— Но даже дышим мы по-разному, — снова засмеялась девушка. — Ты просто еще не знаешь.

— А надо знать?

— Надо, — серьезно ответила она. — Надо знать, чтобы всегда дышать полной грудью.

— Это само собой получается, — возразил я.

— Ты еще маленький, — снова рассмеялась девушка. — Как я раньше не заметила? Мы рано с тобой встретились.

— Я не маленький, — возмутился я. — Разве ты не видишь?

Девушка взмахнула руками, как крыльями, и поднялась еще выше. Ее белые одежды развевались, и вся она походила на женщину с картинки в папиной книге о древнегреческих мифах. Мне не разрешалось ее брать: мама считала, что иллюстрации в ней слишком уж откровенные, еще, мол, подействуют на мальчика в нежелательном направлении. Что мама имела в виду, она не уточняла. А папа иронично качал головой и усмехался: «Искусство не может испортить. Древние превосходно изображали красоту человеческого тела. Что может быть порочного в прекрасном?». Мама с досадой махала рукой и, озираясь на меня, шептала папе: «Рано ему об этом знать…». Я все слышал из своей комнаты, но вида не подавал.

Та сияющая, прекрасная воздушная женщина звалась Музой. Она прилетала к поэтам и помогала им писать стихи.

— Но я не Муза, — девушка прочитала мои мысли. — Я — просто я и никто больше. Ты видишь меня такой, но на самом деле ты видишь то, что хочешь видеть. И пока ты этого не поймешь, останешься маленьким, даже если тебе исполнится сто лет.

Влажный теплый воздух кружил голову, слабый фиолетовый туман узкими лентами опутывал сияющее пространство, блаженно пел жаворонок, и все вокруг двоилось, колыхалось, расплывалось. Мое сердце бежало внутри тела, спешило, задыхалось, рвалось вперед как одинокий бегун. Куда оно торопилось? Может быть, на финише его никто не ждал: все истомились и разошлись. А что, если там с самого начала вообще никого нет? Но сердце бежало, торопилось, волновалось…

— Это нетерпение сердца, — пояснила девушка. — Нет мочи дожидаться того, что рано или поздно случится — вечно мы торопим и события, и самих себя. Но, может, не стоит спешить, а? Недаром народ говорит: поспешишь — людей насмешишь…

Она вдруг заговорила скучным, бесцветным голосом, который мне совсем не понравился. Девушка словно хотела вернуть меня в привычный мир, где ценится разумность и правильная жизнь, которая движется по скучному, но понятному кругу, где нет сумасшедших часиков, стучащих прямо в сердце.