Юлия Лавряшина - Гринвичский меридиан Страница 11

— Ты сказала… Что должна любить…

— Я люблю тебя.

— Ты не шутишь? Может быть, я не понимаю? У меня английское чувство юмора.

— Это не шутка, Пол. Ты — самый лучший.

— Правда? — он так обрадовался, будто и не подозревал о том, что люди всегда говорят в постели о любви.

— Нога не болит?

— Нога? Я забыл про нее.

— Надо поосторожнее. Швы могут разойтись.

Пол беспечно откликнулся:

— Твой папа скажет врачу зашить меня еще раз. Он пригласил меня на обед. Почему? Я удивился.

Меня так и затрясло от смеха:

— Я сказала, что давно уже сплю с тобой.

— О! — Пол вдруг смутился. — Что он подумал…

— Получается, что есть, то и подумал.

— Да. Что есть…

Он мягко прижал меня и горячо задышал в шею. Потом застенчиво прошептал:

— Я опять хочу тебя.

— О! — передразнила я. — А мне казалось, что тебе сорок семь лет.

— Я не старик, — обиженно заявил Пол, но все же признался:

— Такого не было раньше. С другими не было.

Я не стала спрашивать, много ли их было — этих других. Все равно на этот вопрос никогда не отвечают полной правдой. Да я уже и не могла ничего спросить, потому что тяжесть его тела выдавливала из меня все мысли.

На этот раз Пол уже не плакал. Он лег на спину и, улыбаясь, разглядывал высокий потолок. Я указала пальцем на причудливую трещину:

— Видишь? Там злобный карлик. Я его боюсь.

Он серьезно посмотрел на меня, на трещину и сказал:

— Не бойся. Я сильнее карлика. Я поднимаю гирю по утрам.

— Где же она?

Пол засмеялся:

— В Лондоне. Надо купить.

— Когда нога заживет. Я ее не дотащу.

— Надо купить машину, — озабоченно произнес он. — Будем кататься.

Я попыталась его урезонить:

— Здесь тебе подсунут какую-нибудь рухлядь. В Лондоне купишь.

— В Лондоне у меня есть. Я хочу здесь.

— Не стоит. Правда. Ты ведь здесь ненадолго? Меня вдруг так и пронзило: "А самого главного-то я и не знаю!"

— Я буду здесь год, — спокойно ответил Пол. — Такой контракт. Его можно продлить. А можно уехать.

Мы оба молчали, выжидая, потом Пол не выдержал:

— Ты поедешь со мной?

— Видно будет…

— Что — видно? Смотри. Я весь тут.

— Я не об этом, Пол. Люди меняются так быстро. Год — это очень большой срок. Мой муж уехал в Париж всего на неделю, а вернулся другим человеком.

Пол бесстрастно сообщил:

— Я уже был другим человеком. И уже менялся. Больше этого не будет.

— А каким ты был? — заинтересовалась я и, приподнявшись на локте, заглянула в его заполненные тьмой глаза.

— Плохим. И меня наказали за это.

Твой католический Бог?

— Да. Бог. И я сам. И люди. Все.

— Ты мне не расскажешь?

Он умоляюще произнес:

— Я не хочу, чтобы ты знала. Я был ужасным.

— Даже не верится, — призналась я. — Ты такой…

— Какой?

— Ну не знаю… Такой!

— Я хочу сказать, — Пол прижал меня к груди и зашептал в самое ухо: — Я буду любить тебя даже старушкой. У тебя не будет зубов… Грудь… Как это? Обвиснет. Ты будешь ходить с палкой. И никто не будет тебя любить. Только я. Почему ты плачешь?

— Потому что никто не говорил мне таких слов, — проскулила я.

Он погладил меня по голове, потом по спине: "Бедная девочка!" Приподнявшись, Пол заскользил губами по моей груди, и у меня отрывисто закололо в сосках, как было во время беременности, которую я прервала. Видно, Полу передалась моя мысль, потому что он спросил:

— Ты родишь мне ребенка?

— Пол! Мы только сегодня встретились!

Он зловеще пригрозил:

— Вдруг я завтра умру? Просто скажи.

— Тебе хочется услышать? Хорошо, Пол, я рожу тебе ребенка. Кого ты хочешь?

— О, все равно! Ребенка. Будет не стыдно жить.

— Что ты такое говоришь? Чего тебе стыдиться?

— Много…го. Очень многого. Не надо спрашивать.

Но я все же спросила:

— Ты никому этого не рассказывал?

— Никому.

Мне стало как-то спокойнее. Тайна, ни с кем не разделенная, как бы и не существует.

— Пол, пора спать. Я постелю тебе здесь, а сама пойду к себе.

Он легонько придавил меня рукой и быстро спросил:

— Потому что я не хочу говорить?

— Нет, что ты! Просто я боюсь задеть во сне твою ногу.

— О, не бойся. Пусть мне будет больно, ты не уходи. Ты сказала, что уйдешь, я уже начал умирать.

Я укоризненно покачала головой, хотя поняла, что это не отрезвит.

— Мы с тобой сумасшедшие! Или просто пьяные? Разве нормальные люди говорят о любви в первую же ночь?

— Я — ненормальный. Меня всегда так называли.

— И меня тоже. Вот нашли друг друга!

— Мы нашли друг друга, — серьезно повторил он. — Для этого я должен был приехать в Сибирь.

Я вспомнила, о чем давно хотела спросить:

— А правда, почему ты приехал именно сюда? В Москве, в Питере ты увидел бы больше интересного.

— Я хотел увидеть тебя.

— Пол, ну правда?

Он нехотя признался:

— Я хотел узнать, что такое сибирские морозы.

Его слова вызвали у меня умиление. Кому удалось, прожив полвека, остаться прежним любопытным ребенком? Я провела пальцем по его неславянскому носу, по широким бровям, подкрашенным темнотой, по губам, которые весь вечер мне так хотелось потрогать и которые теперь были в полном моем распоряжении.

— Мой романтик, — шепнула я, наклонившись к его лицу, — тебе не придется умереть здесь одному. Я останусь с тобой.

— Спасибо, — Пол прижался ко мне, как к матери.

— Но если я пну тебя во сне по ране, я не виновата!

— Да, — он легко рассмеялся. — Ты не виновата.

Глава 5

(из дневника Пола Бартона)

Я сознательно не ставлю даты, чтобы этот день не окутывал все трауром, когда я потеряю ее. Почему-то я абсолютно уверен, что потеряю. Я понял это в тот самый миг, когда она бросилась ко мне, едва не задев ту страшную пилу, что визжала, как взбешенная ведьма. Ее огромные синие глаза были полны ужаса и сострадания, а ведь она не имела ни малейшего представления о том, что происходит. Да я и сам, честно говоря, понимал не больше…

Я спросил у нее по-русски: "Кто вы?", хотя мог бы заговорить и на своем языке, ведь я ни на минуту не допускал, что передо мной — обычная женщина. Солнце сияло за ее спиной, освещая, как "Мадонну" Пизанелло. Это было похоже на Второе Пришествие (прости меня, Господи!), на озарение, которое окрасило все вокруг в синий цвет. И сосны, которые я так нелепо, неумело пытался спасти, и трава, политая моей кровью, и даже солнце, которому не было до нас никакого дела, — все вдруг приобрело оттенок синего, потому что ее глаза вобрали весь мир целиком.