Эллина Наумова - Мужчины из женских романов Страница 11

Наконец и Свете подфартило. Редакторы уверяли, что из тысячи рукописей стоящей оказывается тысяча первая. А девушка в семнадцатой признала ту, что ей нужна. Но еще на шестнадцатой она металась по узкой острой грани нервного срыва. Полюбопытствовала, с чего это в любовных романах женщины такие безынициативные.

– Закон жанра, – откликнулась Нинель Николаевна. – Читательницам в жизни надоедает быть потным кузнецом собственного секса с неухоженным истеричным упрямым ослом. Или ухоженным равнодушным безвольным мулом. И они хотят, чтобы в книге молодой полубог все делал сам. Да еще и закон возраста. Юных дев соблазняют, а зрелые женщины вынуждены сами соблазнять мужчин. И для первых, которым надо замуж, а не потрахаться, и для вторых, которым надо потрахаться, а не замуж, это довольно унизительно. Потому что как бы исключает любовь. Что-то я разошлась, довели проклятые графоманки. Извините за лексику, но с кем поведешься, от того и наберешься.

– Ничего, мы же филологи, – сказала благодарная за урок Света.

– Какая небрежная фраза! Какая увещевательная! – воскликнул Павел Вадимович. – И как свысока!

Похоже, его задели откровения старшего редактора, но вызвериться было безопаснее на младшем.

– Она не моя. Когда-то Гинзбург, вернувшись из лагерей, беседовала с Ахматовой и Чуковской, употребляя табуированные слова. Лидия Корнеевна сделала ей замечание. А Анна Андреевна заступилась: «Перестань, Лида, мы же филологи».

– Так и надо было рассказать эту историю, а не присваивать себе чужое, – впал в раж непримиримости спец по мужской прозе.

– Еще вы не диктовали мне, что, как и когда говорить, – прошипела взбешенная девушка. – Еще я не закавычивала вам цитаты жестом. – И она несколько раз согнула-разогнула в суставах поднятые над кулаками заячьи ушки указательных и средних пальцев.

– Начинает кусаться, – в излюбленной манере обсуждать Свету при Свете подключилась Нинель Николаевна.

Она знала, что делала. Павел Вадимович обрел случайно утерянное благодушие и привычно нараспев загудел:

– Эт-то даж-же хорош-шо.

Поборница равноправия выскочила из комнаты…

У Светы была редкая особенность восприятия. Ей трудно давалось начало любой книги. Первые десятка полтора страниц были дыбой. Каждый автор, даже великий, безобразно палачествовал. Она прорубалась сквозь текст кайлом необходимости прочитать его, как шахтер. И оставляла за собой груды земли, то есть слов, которые могли не пустить ее назад и обречь на гибель. Но, пробившись в широкий коридор сюжета, девушка оживала. Она хлопала в ладоши при виде нехитрых прикрас, истово крестилась от страха, когда ее задевали мрачные тени, была не прочь дружить со всеми героями, кроме слишком уж мерзких. То есть читала как одержимая. А закрыв книгу, несколько дней говорила стилем писателя. Более того, думала его стилем. Те, кто ее знал, заключали пари, определяя, кого она на сей раз начиталась. С теми, кто не знал, она предпочитала в это время не общаться. Хватит, однажды, не успев отойти от Платонова, принимала извинения соседа, который залил ей кухню и ванную. Тот диалог без содрогания не вспомнишь. А как-то дворник трогательно посоветовал ей, молодой и красивой, жизнь впереди, не губить себя водкой с утра. Можно только вечерком с устатку одну малюсенькую рюмочку. А она трезвая, но после Лескова, силилась выяснить у него что-то по просьбе бабушки.

Захлебнувшись самотеком, девушка этого лишилась. И то сказать, какие у утопленницы могут быть особенности: вода она и есть вода, труп он и есть труп. Ему не до стилистики.

– Ты с чтением окончательно завязала? – интересовались друзья, скучавшие без прежних развлечений. – Тряхни стариной, проникнись кем-нибудь, а мы отгадаем.

– Тсс, я сейчас в роли Жизели, – приглушенно отговаривалась она. – Балет – дело молчаливое. Хотите, станцую?

Люди не раз видели Светку на дискотеке, поэтому уверяли, что как-нибудь скрепя сердце перебьются.

В редакторской она тоже безмолвствовала, глядя в монитор. Перебесилась в коридоре после стычки, извинилась и угомонилась. «Здравствуйте», «да», «нет», «до свидания» – вот и весь ее рабочий словарь. Нинель Николаевна и Павел Вадимович мудро не навязывали общение, но стали часто предлагать ей кофе. Так больному надоедают из лучших побуждений: «Это мытые фрукты. И те тоже. И яблочки только что кипятком обданы. Все мытое, кушай». Через неделю дежурного «спасибо, мне не хочется» они прозрели:

– У тебя отвращение к кофе. Чаю заварить?!

Но и от него девушка уныло отказалась. Влезла в очередное электронное послание. Вот что за люди эти авторы? Ни синопсиса, ни сведений о себе. Она, видите ли, Елизавета Алексеева, но даже любить и жаловать не просит. Зайди на сайт, Лизок, ознакомься с требованиями издательства. Нет, шлет как бог на душу положит. Повезет – не повезет. Храбрая такая, все тебе по фиг, играй в русскую рулетку! Ладно, Свете нужна эта призрачная серия, она все хоть по диагонали, но читает. Другие сразу отметут. В лучшем случае дадут знать, что роман не подошел, хотя даже не открывали его. Ну, позаботься о себе сама немного, суть-то изложи. Нет, ее флаг – название аршинными буквами. «Я верю, он меня тоже любил». Верь, хотя долго на этом не продержишься.

В Свете бушевала вымотанная наемная труженица, а на мониторе пестрела лента скользящего снизу вверх текста. На пятидесятой странице девушке надоело это мельтешение. «Надеюсь, к этому месту Елизавета уже расписалась. Отсюда и начну просматривать. Держись, Алексеева, не оправдаешь моих редакторских чаяний – я тебе принципиально не отвечу», – мысленно грозила она. Но безалаберно поставившая на лошадку содержания, а не формы Елизавета родилась под счастливой звездой. За полсотни страниц она довела своих героев до тахты и заставила хорошенько покувыркаться. Иначе с чего бы им спать как убитым, сплетя руки и ноги, к моменту появления Светы? Алексеева тоже стояла рядом и увлеченно обращала внимание читателя на то, что загорелый парень ровно дышит в темечко белокожей девушке, а та согревает дыханием его мускулистую грудь. Близится полночь. Громко тикают старинные напольные часы. Люди потребляют кислород, запасы которого бесперебойно восполняются через распахнутое в душистый майский сад окно. Комаров еще нет. «Вопль души про отсутствие кровососущих насекомых ей, бесспорно, удался, – для порядку заметила Света. – Наверное, досаждали автору во время секса. Женщина снизу, мужчина очень занят, над ухом противное з-з-з, она инстинктивно отмахивается… Пережив такое, человек имеет право характеризовать обстановку спальни комарами».

В соседней комнате звонит телефон. Девушка просыпается и, не удосужившись распутать все, чем они сплелись, выпархивает из объятий юноши. Невесомо перемещается к враждебному аппарату, снимает трубку и еле шелестит в нее: «Слушаю». А затем как подкошенная валится в громадное белоснежное кожаное кресло, обитое золотыми гвоздиками. Оно явно диссонирует с простецкой, крепко сколоченной, если устояла под молодыми любовниками, тахтой. Наверное, Елизавета притащила его на своем горбу из чьего-то особняка – заняла на ночь для украшения интерьера. Как бы роскошная мебель не очутилась под девичьей голой попой, обе с достоинством терпят друг друга. А героиня прячет нежное лицо в прозрачных – наверное, такова ее индивидуальная реакция на стресс – ладонях. И, вот уж чего от нее никак не ожидаешь, принимается думать: «Почему я такая невезучая? Он – мой первый мужчина за год! Он удовлетворил меня впервые в жизни. А я уже в поисковиках набирала «фригидность лечение». Господи, за что? Почему такой кайф обязательно надо сломать? Гадина судьба, никак не дает расслабиться. Почему бы не перенести этот ужасный звонок на завтра? Завтра мама приедет. Это она – Ксюша большая, это она должна помнить Ксюшу маленькую. И то смутно, они лет двадцать пять не виделись. Как все жестоко, как несправедливо». Претензии ушли по адресу, и мысли иссякли. В состоянии полного отупения девушка ерзает в кресле, вероятно массируя задний ум. И наконец превращается в человека – легендарные семейные воспоминания одолевают.