Эллен Фьестад - Вместе мы удержим небо Страница 11

Сквозь сон Лука слышит убаюкивающий ритм. Повторяющиеся в такт мягкие, глубокие звуки; ей кажется, что этот ритм похож на биение ее сердца. Биение именно ее сердца, сердца девушки, погрузившейся в дремоту в этой большой комнате, девушки, накрытой теплым одеялом. Под равномерные убаюкивающие движения рук Гарда, все ударяющих и ударяющих о мембрану, не прекращающих своего движения ни на минуту. Это не шум, не гудки автомобилей, не хлопающие двери; это звуки, под которые можно взлететь, в которых можно парить. Она приоткрывает глаза и видит, что Гард сидит за ударной установкой. Глаза у него закрыты, всем телом погрузившись в эту теплую темноту, он раскачивается взад-вперед. Замечательно то, что он играет, не переставая, играет себе и играет, звук то усиливается, то ослабевает, как волна. Но он не сдается. Продолжает играть. И Лука вновь проваливается в сон.

Гард разглядывает спящую Луку. Какая она красивая без косметики, думает он.

14

— Выпрямись, а то я не вижу твоего лица.

Гард клюет носом на другой половине дивана. Диван мягкий, они как провалились в его пружинистое чрево несколько часов тому назад, так и не вставали.

Гард выглядывает из-под взъерошенной челки и видит, что на коленях у нее разложен эскизник, на плечи накинут плед.

— Портрет, — говорит она.

Лука откидывается на спинку. Прищуривает глаза, несколько раз проводит рукой в воздухе над листом, потом карандаш разом вдруг обретает силу, чиркает по грубой поверхности бумаги. Сквозь немытые окна мягко прокрадывается вечернее солнце; левая сторона лица Гарда скрыта в тени. Он ерзает на диване. Странно, когда на тебя так смотрят. Когда на тебя смотрят большие девичьи глаза и видят насквозь. Что у нее за глаза такие? Насколько глубоко они могут видеть на самом деле? Иногда Гарду кажется, что это глаза человека намного старше его самого. А не семнадцатилетней девчонки, которая совсем недавно выпорхнула из родительского гнезда. И откуда что берется.

Лука делает перерыв. Дает руке почувствовать, как удобно устроился в ней карандаш. Вспоминает слова преподавательницы рисунка: «Прежде чем взяться за рисунок, нужно хорошо представлять, что именно ты хочешь нарисовать». Так она всегда говорит. Представляет ли Лука будущий рисунок? Знает ли она, что именно она видит, когда смотрит на Гарда? Половина лица у него скрыта в тени. Обычно лицо у него открытое, глаза ярко блестят. Сейчас же он пытается спрятать глаза за челкой. Опять начинает вертеться.

— Не крутись.

В лучах солнечного света танцует пыль. Лука полностью поглощена работой. Бросает па Гарда молниеносный взгляд, потом снова опускает глаза к эскизнику. Решительно водит карандашом по бумаге. Туда, сюда, быстрыми движениями.

Гард ощущает у себя на лбу взгляд Луки. Потом взгляд скользит по щеке. По шее, вниз. Внезапно он начинает ощущать все свое лицо. Никогда еще у него не возникало такого чувства. А ведь приходится просто сидеть, и все. Тут не спрячешься ни за улыбкой, ни за остроумной фразой, скрывающей истину. Не сыграешь никакую роль.

Она взглядом ощупывает его лицо; у него такое ощущение, будто ее пальцы легко пробегают по контурам его щеки. Как будто только теперь, от ее прикосновений, там возникает нечто, чего не было раньше. Ее карандаш — это нож, вырезающий из воздуха его лицо. Бумажная кукла обретает жизнь.

Он смотрит на ее пальцы, обхватившие карандаш. Такие маленькие пальчики, и такие сильные.

Лука все рисует и рисует. Гард сидит. Старается не шевелиться. Ему видно обложку эскизника. Лука поднимает альбом в воздух перед собой. Внимательно всматривается в рисунок. Каким выглядит Гард в глазах Луки?

Никогда раньше его не рисовали. Или не писали. Никогда никто всерьез не пробовал написать его портрет. Или даже сфотографировать у профессионального фотографа. Только приятели иногда выкладывали в Сети снимки, сделанные по пьянке. Поскрипывание карандаша царапает ему барабанную перепонку. Он знает, что этот звук сопровождает появление его собственного лица из белой бумажной основы. Лицо появляется таким, каким его видит она.

— Расскажи о своем отце.

Карандаш танцует по бумаге.

— О моем отце? Это зачем еще? — Он застигнут врасплох.

— Надо. Чем он занимается?

— Да-а-а... ничем особенно.

— Он что, безработный?

— Он умер.

Карандаш на секунду останавливается. Потом она снова принимается рисовать.

— А когда он умер?

— Мне было одиннадцать.

На подоконнике жужжит муха.

— Ты его хорошо помнишь?

Гард не отвечает.

— Ты не хочешь об этом говорить?

Муха на окне замолкла. Будто поняла, что должна уступить слово Гарду. Гард опускает взгляд себе на руки.

— Просто не привык. — Он не торопится с ответом. — Никто не спрашивал об этом. Хотя все знают, что случилось.

Гард смотрит на потолок. Чувствует обжигающее прикосновение письма, лежащего в нагрудном кармане.

— Ты его хорошо помнишь?

Лука пытается заглянуть ему в глаза. Гард смотрит вниз.

— Ну, не знаю. Не очень, наверное.

— А от чего он умер?

Гард снова смотрит в потолок.

— От веревки. И петли.

Лука рисует молча. Потом снова спрашивает:

— Ты на него сердишься?

— Сержусь? За что?

— Ну как. За то, что он сам захотел умереть.

Лука наклоняется и достает точилку. Заостряет кончик карандаша, снова принимается рисовать.

— Я об этом никогда не думал.

— Я была бы страшно зла.

На долгое время воцаряется тишина. Только карандаш Луки чиркает по бумаге. Соскребает корочку с чего-то внутри у Гарда, что так долго покоилось в нем и о чем никто не заговаривал.

— А что произошло?

— Это ты о чем?

— Ты знаешь, почему он не хотел больше жить?

— Нет. Он часто рассказывал о своем младшем брате. Тот погиб в горном походе, когда ему было пятнадцать. Это отец позвал его с собой в поход. Я не знаю, связано ли это как-то с тем, что произошло. Просто это единственное, что приходило мне в голову. Но наверняка в нем творилось что-то, чего он не показывал другим. Мама иногда так говорит. Что она не знала его достаточно хорошо.

Лука какое-то время рисует молча.

— А она какая тогда?

— Мама?

— Да.

Гард задумывается.

— Она у меня чудесная. Думаю, немножко одинокая, но... Она так и не встретила никого после смерти отца. Когда я был маленький, на летних каникулах мы довольно много поездили по Европе. У нас был такой самодельный жилой фургончик. Меня вроде бы и сделали па каком-то пляже в Хорватии. После того как умер отец, мы с матерью еще какое-то время продолжали ездить так.