Джанет Чарльз - Одесское счастье Страница 11

Джейн называла мой квартал пригородом пригорода. Однажды я пригласила ее к себе домой. Выйдя из автобуса, она огляделась и сказала, что наша застройка напоминает ей кладбище с торчащими из земли серыми надгробными плитами. Уверена, она не хотела меня обидеть.

Раньше я ничего такого не думала. Дом был просто домом. Но после ее слов у меня никак не выходило перестать видеть его глазами Джейн: уродливым, серым, мертвым.

Я вышла на своей остановке и зашагала мимо ржавых ларьков-батискафов и обшарпанных панельных высоток, дохлый вид которых ранил мою душу.

Лифт, как обычно, не возил. Я поплелась пешком на пятый этаж в однокомнатную квартиру, которую бабуля получила за тридцатилетний труд на канатной фабрике. Ясен пень, сейчас, когда упразднили советскую систему, жилье за бесплатно больше никому не дают. Я открыла верхние три замка, а бабуля – нижние два. Я пока ни разу не успела отпереть все пять. Такая вот игра промежду нами. Я старалась крутить ключами побыстрее, но она всегда меня поджидала и опережала.

Я сняла туфли и пошевелила пальцами. (В городе пылища, и одесситы, зайдя в дом, первым делом скидывают грязную уличную обувь.)

Бабуля уже приготовила связанные специально для меня голубые тапочки. Я отдала ей сумочку, пиджак и портфель.

– Глаза б мои этого не видели, деточка, ну что же ж ты ходишь в одной тонюсенькой блузке! Закоченела, да?! Вот носом-то и шмыгаешь. Надень-ка свитер и пошли, я тебя покормлю.

Бесполезно было объяснять, что я сняла пиджак в душном автобусе и нисколько не замерзла и не больна. Она всегда находила об чем поворчать.

На мой взгляд, она была похожа на великую французскую певицу Эдит Пиаф – переводится как «воробушек». Бабуля, от когда себя помню, красила свои коротко стриженые волосы в черный, как душа Сталина, цвет. Шестьдесят три года она по выходным пляжилась на Ланжероне, и ее кожа потемнела и загрубела. Но при всех ее годах в ней было больше энергии, чем в ином подростке. Бабуля носила халат и кухонное полотенце через плечо, готовая в любой момент вытереть стол или еще чего-нибудь, а шею ее украшала цепочка с образком.

– Ох, ба, день у меня сегодня приключился, ну хуже некуда. – Я едва сдерживала слезы. Хотелось с ней поделиться, хотелось все-все рассказать, но не хотелось ее расстраивать. Она и так вынесла тяжкое бремя: не только воспитала меня, но еще и в одиночку подняла свою дочь (мою маму) и до самой ее смерти заботилась о ней.

– Ладно, не смуряйся, перемелется, мука будет. – Бабуля погладила меня по голове. – Сейчас принесу тебе свитер. Согреешься, и все наладится. Я как раз сготовила шоколадный торт.

Я помыла руки в раковине и послушно надела тот свитер, хотя и не замерзла. Бабуля довольно улыбнулась – украинцам нравится видеть укутанных людей – и вручила мне полотенце, свисавшее с ее плеча.

– А теперь, Дашунька, давай рассказывай, что там у тебя приключилось. – Она  ласково нзвала меня уменьшительным именем.

У нас в Одессе почитай у каждого есть мир внешний и мир внутренний, и в обоих свое обращение: формальное и неформальное. Формальное, как ставни на окнах, вроде щита, чтобы держать дистанцию и обороняться. Неформальное, уменьшительно-ласкательное – для друзей и родственников, как знак любви и дружбы. Я радовалась, что после столь поганого дня наконец-то сижу с бабулей дома. Ах, если бы она могла и сегодня защитить меня от внешнего мира, как когда-то в детстве!

Мы устроились за пластмассовым кухонным столом. Бабуля накрыла мою ладонь своею. Я посмотрела в ее внимательные глаза и сказала только, что ужасно устала на работе. Она похлопала меня по руке и начала:

– Помню, был у меня начальник на канатной фабрике, Анатолий Павлович. Так он постоянно к чему-нибудь придирался и имел манеру пуговицы крутить…

Я впитывала ее убаюкивающий голос, не вникая в слова.

Поздним вечером пришла Оля с маленьким Ванюшкой. Мы сели на кухне. Я достала ей из сумки плитку немецкого шоколада, а Оля передала мне малыша. Я прижала его к себе и стала нашептывать прибаутки, которые когда-то слышала от бабули. Он открыл глаза, поморгал и снова закрыл. Согреваясь теплом маленького тела, я почувствовала, как напряжение дрянного дня отступает. Сердце больше не колотилось тревожно, пульс успокоился, дыхание выровнялось. Да, дети – это чудо.

Между тем Оля медленно развернула красивую золотистую фольгу, отломила кусочек плитки, положила в рот, посмаковала и вздохнула:

– Целую вечность не клала в рот шоколада.

Меня кольнула вина – больше я не смогу ее баловать. А Оля просто лучилась чувственным блаженством: веки смежились, шея выгнулась. Она медленно-медленно жевала и посасывала, продлевая удовольствие. Глядя, как она наслаждается таким пустяком, я вконец поняла, как много всего изменилось для нас с бабулей.

Как же ж мне подложить подруге мистера Хэрмона?

– Ты какая-то тихая сегодня, – заметила Оля.

И что тут ответить? В голове заезженной пластинкой прокручивались вопросы: «Что тебе, Даша, важнее: твоя нетронутость или твоя подруга? Может, Оле по любому нужна помощь? А может, у тебя, Дарья Батьковна, вконец крышу снесло? Может, позволишь Оле решить самой, на что она согласна? Или поищешь другую кандидатуру?..»

– Что-то случилось? – спросила Оля.

– Оль, ты вправду думаешь, как мне недавно говорила? – выпалила я. – Ты вправду не прочь связаться с иностранцем, если он при деньгах? Даже если он намного тебя старше?

Она фыркнула:

– Пока он ставит мне на стол вкусную еду, я не прочь привечать его в своей постели. Хватит с меня одесситов! Посчитай сама: трое мелких проглотов, плюс трое папаш-лоботрясов, с которых ни копейки помощи. Да, я не имею ни твоего ума, ни верхнего образования, и мне никогда не заработать на жизнь, сидя весь день на заднице, поэтому я готова потрудиться, лежа на спине. Так даже быстрее выйдет.

– Но ты же талантливая художница, – возразила я.

– Да кому среди здесь это надо?

После перестройки так говорили многие. Для талантливых профессиональных художников, музыкантов и ученых не находилось рабочих мест. И не только для них. Одесса кишмя кишела отставными военными Красной Армии – когда-то солидными мужчинами, вдруг пролетевшими на обочину жизни. Многие накладывали на себя руки: кто-то стрелялся, кто-то медленно топился в водке. Заводы закрывались, выставляя на улицу тысячи сломленных и растерянных мужчин и женщин, по тридцать лет проработавших на одном и том же станке. Никто не был застрахован, что не останется без ничего.

Я погладила Олю по плечу, отчаянно желая, чтобы все у нас сложилось иначе, но она стряхнула мою руку.