Мой любимый враг - Елена Алексеевна Шолохова Страница 11

10

Самые опасные враги – это знаете кто? Бывшие друзья. Или, в моём случае, бывшие подруги. Потому что им известны все твои слабые места, куда можно ударить побольнее, и все твои самые стыдные тайны, которые можно растрепать.

И в том, и в другом я убедилась на собственной шкуре. Причём не раз.

На следующий день после того дурацкого ролика с храпом меня ждал сюрприз похлеще. Случилось то, чего до одури боялась тётя Валя.

– Ларионова, – выкрикнул со своего места Шлапаков, едва я переступила порог кабинета химии. – А что, правда, у тебя батя – зэк? Откинулся на днях, говорят. Ты же нам втирала, что он у тебя где-то служит…

– На границе, – подсказала Филимонова и презрительно скривилась.

Я от неожиданности замерла. Сердце ледяным камнем рухнуло вниз. Откуда этот придурок узнал? Господи, откуда?!

И тут до меня дошло. Зеленцова! Кто ещё мог это знать, кроме моей бывшей лучшей подруги?

Всё ещё в ступоре я перевела на неё потрясенный взгляд.

Она стояла рядом с учительским столом и тоже смотрела на меня иронично и надменно, готовая язвить и насмехаться в ответ на любую мою реплику. И весь класс тоже на меня уставился, как будто всем стало до смерти противно от моей лжи. Даже Славка Гольц… особенно Славка Гольц. Он смотрел на меня так, словно я вдруг превратилась в мерзкую жабу.

Правильно было бы окатить и его, и Зеленцову тонной ледяного презрения, а остальных – вообще проигнорировать, гордо пройти к своей парте и сесть как ни в чем не бывало. Но я так не умею. Я всегда всё принимаю близко к сердцу, закипаю моментально и теряю самообладание.

– Ну ты и сучка, – бросила я Зеленцовой в лицо.

– А ты – лживое трепло, – мстительно прошипела она и тут же едко добавила: – Видела вчера твоего папашу-пограничника. В «Экспрессе» скандалил с кассиршей. Она ему бутылку в долг не хотела продавать. Блин, он реально отжигал! Стращал всех, пальцы гнул, пока его охрана не выпнула на улицу, как пса. Хочешь полюбоваться? Я всё записала…

Пьяным отцом я и вчера вдоволь налюбовалась. Воочию. До сих пор как вспомню – так вздрогну.

– Засунь эту запись себе… сама знаешь куда, – огрызнулась я.

Прошла к своей парте, за которой уже две недели сижу в гордом одиночестве. С того дня, как Зеленцова отсела от меня к Бусыгиной.

Стыдно, конечно, что меня поймали на лжи. Стыдно, что все теперь знают про моего отца и таращатся на меня, как на прокаженную. Стыдно так, что лицо не просто покраснело, оно полыхало как в огне.

Ну да, врать плохо. А что я должна была говорить им, этим холеным и обласканным мальчикам и девочкам, когда пришла в их класс несколько лет назад? Они и без этого факта приняли меня в свой круг с большим скрипом. К тому же ещё и тётя Валя мне строго-настрого запретила говорить правду о себе. Да и права, оказывается, была тётя Валя – вон как всех перекосило от презрения.

Стыд жег, душил. От обиды хотелось плакать. А от злости на Зеленцову меня буквально разрывало изнутри. Подлая-подлая дрянь! И остальные тоже… можно подумать – все святые. А Гольц… слов нет просто…

– Ну, что уставились? – не выдержав, вскипела я, обращаясь ко всем и ни к кому. – Да, я соврала про отца. И что с того? Кто-то пострадал от этого? Кому-то сделалось плохо? Как будто вы тут все такие честные, ни разу никому не врали. Угу.

Большинство молча опустили глаза. Только не Филимонова, которая продолжала пялится на меня, насмешливо кривясь.

– Что, Филя, смотришь? – запальчиво спросила я. – Хочешь сказать, ты всегда говоришь правду и только правду и ничего кроме правды?

– Враньё вранью рознь. Класс я во всяком случае не дурила. И вообще не имею привычки пускать пыль в глаза, – ехидно процедила Филимонова.

– Ну да, прям афера века. А то, что ты пишешь сочинения за Паутова, а Паутов делает за тебя задания по информатике – это честно?

– Это взаимовыгодное сотрудничество.

– Расскажи об этом русичке. И информатичке.

Филимонова хмыкнула себе под нос и наконец заткнулась. Но меня уже понесло.

– Вас вообще никого не должно волновать, кто мой отец! – вскочив из-за парты, чеканила я. – Вас это никаким боком не касается. И нечего из себя корчить оскорбленное достоинство. Нет никакой вашей заслуги в том, что у вас предки – крутые бизнесмены, архитекторы, рестораторы… кто там ещё не знаю… и моей вины нет в том, что мой отец…

Я бросила случайный взгляд на Славку Гольца и осеклась. Он тоже на меня смотрел, смотрел как на говорящее чучело, и тут же отвернулся. Отвёл стыдливо глаза. Опять…

Просто дежа вю какое-то. И это было бы смешно, не будь оно так горько и обидно. Он снова меня не поддержал, предпочёл отгородиться. И это снова выбило меня из равновесия. Я на полуслове замолкла и тяжело опустилась на место. Предатель! Трус! Хотелось рухнуть ничком на парту и разрыдаться.

Я закусила губу, чтобы и впрямь не заплакать.

– Ларионова, а за что твой батя сидел? – снова полез ко мне Шлапаков.

Я промолчала, все ещё борясь с рвущимся наружу плачем. Но Шлапаков не отставал.

– А где он чалился? Сколько лет? Ну, скажи, за что сидел-то, а?

– За то, что грохнул мразь одну, – выпалила я зло.

Ну а чего теперь уже стесняться?

Шлапаков на миг застыл с открытым ртом, растерянно сморгнул, но потом недоверчиво усмехнулся.

– Ну да, ну да…

Поверил или нет, но лезть на рожон больше не стал.

Самое смешное, что