Инна Туголукова - Маша и Медведев Страница 11

— А что ты Юльке напишешь? — не сдавалась Тая.

— Вот так и напишет: решила, мол, пожить летом у друзей на даче…

7

Генерал-майор Крылов Василий Игнатьевич в одночасье лишился всей своей семьи: жены Валентины Петровны, сына Коли, невестки Татьяны и любимой внучки Кати. Чудом уцелел только Катин муж Митя, потому что именно он и должен был сидеть за рулем своего новенького «мерседеса».

Но в то раннее июньское утро за руль сел Николай — хотел проверить, что это за штука такая — иномарка и с чем ее едят. А Василий Игнатьевич с Митей поехали следом на черной генеральской «Волге».

Трагедия произошла у них на глазах, в двух километрах от дачи: на крутом изгибе загородного шоссе «мерседес» вынесло на встречную полосу, прямо под колеса груженного кирпичом «МАЗа»…

Случилось это семь лет назад. И в квартире, и на даче жить стало невозможно: все здесь кричало о невосполнимой утрате. Впрочем, жизнь вообще потеряла какой бы то ни было смысл, вне зависимости от времени и места. Что могло вернуть ему радость бытия в семьдесят пять лет? Ничего! Кому он был еще нужен на этой земле? Никому.

И Василий Игнатьевич принял, как ему тогда казалось, достойное старого солдата решение: составил завещание в пользу Мити, выпил водки и отпер маленький сейф в стене под картиной, где хранился именной «Макаров».

Но пистолета там не оказалось. Взять его мог только один человек. И пока генерал, холодея от ужаса, пытался дозвониться до Мити, пока орал на него, кроя последними словами и уже понимая, что не для себя Митя забрал пистолет, а его спасал, старого дурака, решение уйти из жизни перестало казаться единственно возможным.

Как он мог забыть о Мите! А вот тот не забыл и, сам чрезмерно страдая, думал о нем, спрятал пистолет…

И все же из Москвы Василий Игнатьевич уехал. В тот самый медвежий уголок Ивановской области, где вот уже без малого пятьдесят лет служил лесничим его старинный, еще с войны, товарищ Аркадий Иванович Бояринов. Купил в Новишках крепкий пятистенок, завел огород, курочек и стал сельским жителем. Скажи кому, что генерал-майор, не поверят.

Места эти благословенные он знал давно и очень любил — каждый год ездил сюда к Аркадию то на охоту, то на рыбалку, а то по грибы, по ягоды. Пенсии генеральской, по местным меркам огромной, на скромную здешнюю жизнь хватало с лихвой плюс хозяйство, лесные дары необоримые да река-кормилица. Плохо, конечно, что с началом перестройки заводы и фабрики по всей округе встали, зато красавица Уводь очистилась, наполнилась рыбой.

Маруся не знала, не ведала, что может быть такая красота, такой простор, неоглядные дали. Вся ее прежняя жизнь, все беды-несчастья, пыльная сумасшедшая Москва — все куда-то отступило, исчезло, будто и вовсе не бывало или привиделось в душном кошмарном сне, растаявшем бесследно прозрачным весенним утром.

А здесь орали петухи, гомонили птицы, с утробным мычанием неторопливо шествовало стадо, оставляя за собой терпкий навозный дух. Журчал вдоль огородов ручеек, ан нет, и не ручеек вовсе, а, оказывается, речка Бурничка струилась студеной ключевой водицей, купая сочные листья и стебли великого множества трав и растений, названий которых Маруся не знала, перемежаемых голубыми звездочками незабудок и почти смыкающихся над водой. И в густом, духмяном, нагретом солнцем воздухе жужжали пчелы, звенели комары и бесшумно порхали разноцветные бабочки.

За ручьем на горке среди берез и сосен стояли ладные рубленые баньки, а за ними начинался лес, сначала светлый, веселый, разрываемый полями и дальними деревнями, а потом все более мрачный, дикий, нехоженый, неезженый, до самого Суздаля.

Приходила из соседнего Фердичакова Галинка — старшая дочь Аркадия, крепкая шестидесятилетняя женщина, приносила молоко, творог, сметану, учила Марусю кормить кур.

— Лю-лю-лю, лю-лю-лю! — кричала тонким голосом, и куры, заполошно кудахтая, неслись со всех сторон, хлопая крыльями.

Все здесь било через край, достигая превосходной степени: оглушительные лягушачьи концерты, сиреневые благоуханные кущи, полянки, красные от земляники, необозримые заросли черники с мириадами матовых сизых ягод, которые не опадали до сентября, наливаясь теплой сладкой спелостью. Ну а уж грибы — это была отдельная песня!

В путешествиях по округе Марусю сопровождали два верных товарища: хозяйский спаниель Челкаш и семилетний Галинкин внук Юрка — удивительный человечек, настоящий кладезь лесных секретов.

— Откуда ты все это знаешь? — удивлялась Маруся.

— Это всем известно! — в свою очередь, удивлялся Юрка и добавлял с угадываемым презрением: — Просто вы городская…

(То есть ущербная и к жизни не приспособленная.)

Василий Игнатьевич тоже любил бродить по лесу: дважды в неделю уходил с ружьем и большим туго набитым рюкзаком. Марусю с собой не звал, а она и не просилась — чувствовала, что ему это не нужно.

Гостью свою Василий Игнатьевич представил внучатой племянницей. Впрочем, их родственными отношениями никто особо не интересовался, в душу не лез — старого генерала в округе уважали и гордились таким соседством.

Вопрос с работой тоже был улажен. В местной школе, расположенной в шести километрах от Новишек, в большом селе Вознесенье, учителей хронически не хватало, так что оставалось только дождаться сентября.

По утрам Маруся ходила на ключик, брала воду для травяного чая. Ах, что это была за вода! Хрустальная, студеная до ломоты в зубах, а вкуснющая — всё бы пил!

Потом собирала в корзинку листочки черной смородины, малины, земляники, веточки мяты, мелиссы, черники и брусники и заваривала их в большом китайском термосе. К полднику душистый настой становился нежно-зеленым, к вечеру кирпичным, как настоящий чай, а утром бордово-красным, терпким. Маруся сливала остатки чая в кувшинчик и заваривала новый.

По дороге с ключика встречала стадо, отходила в сторонку — боялась. Коровы были черно-белые, одинаковые, будто сестренки, смотрели влажными печальными глазами, меланхолично жевали.

Пастухи, Монин и Перфилыч, крыли их семиэтажно, оглушительно щелкая кнутами. Монин когда-то давно служил милиционером, и былая значимость бросала героический отблеск на его нынешнее, так ему казалось, ничтожество. Он был надменен и обидчив. А Перфилыч, доброжелательный и беззубый, как в прямом, так и в переносном смысле, всю жизнь трудился скотником и прекрасно себя чувствовал в этом качестве.

Машино знакомство с ними началось с конфуза, над которым потом потешалась вся округа.

Восхищенно глядя на гигантскую черную «корову», тяжело шагавшую среди казавшихся мелкими на ее фоне пестрых буренок, она сказала: