Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние Страница 12

Я не спала всю ночь, я слушала его голос. Низкий и медленный. Красивый… Я слушаю его голос, мое сердце сжимает предчувствие. Он был спокоен, я была не уверена. «Помнишь? Так вот, это я», – сказал он. Где я это слышала? Подскочила с кровати и схватила с полки брошюрку. Она раскрылась сама собой.

Не удивляйся,Вспомни, кто ночь за ночьюЯвлялся к тебеВ сновиденьях, покой твой тревожа.Помнишь? Так вот, это я.

Я шевелила губами, читая будто молитву. Зачем он мне? Я не такая.

Ветер бьет мне в лицо, холодит скулы и лоб. Я слушаю запах дорогой дубленой кожи, положив на нее губы. Кожа согрела мне губы, я согрела ее. Ветер мчится назад, дорога – вперед. К горам, где не тают снежные шапки. Дорога прекрасна. Урюк кипит пенкой малинового варенья, вишня расставила креманки с белым пломбиром. Они слились бело-розовой полосой, уносясь туда, где нас уже нет. Солнце везде, оно смотрит на нас сквозь лупу. Лупа горит круглой радугой по его краю. Так красиво…

В городе снега нет, в предгорье он лежит блестящими иголками из белоснежного инея на голых ветках, камнях, даже земле. Чем выше в горы, тем больше снега. Тем холоднее ветер. Мне морозно и жарко. До озноба на моей голубой коже, облитой солнечным светом.

– Знаешь эти места? – спросил он.

– Я их забыла.

Я стою на плотине из серого бетона, под ней ледяное озеро. Синее до черноты. Озеро знобит от ветра вместе со мной, на нем золотые от солнца мурашки. Вокруг голубые ели, их хвоя отражает неласковое горное небо. А солнце играет в прятки, то ныряя в облако, то выныривая из него. Я вижу его в черной до синевы, прозрачной как лед воде. Так красиво…

– Откуда ты знаешь?

– Я здесь бывал.

С кем? Мне хотелось спросить, но я промолчала.

Он стоит рядом со мной и слушает, как бьется закованная в цементные кандалы ледяная река. Бетон гасит селевые потоки, река недовольно ворчит. Не стоит верить – ее покорность обманчива, она может снести все на своем пути, когда в палящий зной начнут таять дальние ледники. По берегам горной реки до сих пор лежат огромные камни, они выдают ее вероломство. Через реку перекинут ветхий мост, на нем надпись «Не ходить. Опасно для жизни». Мост качается под ногами, взвешивая нашу жизнь.

– Зачем ты ходишь в это кафе? Так любишь кофе? – Серые глаза османского лучника натягивают тетиву, я отвожу взгляд. Так почему-то легче.

– Да, – ушла я от ответа.

Он молчит, вглядываясь в ледяную темень реки. Я думаю о коротких темных волосках на его руке, река краснеет вместе со мной закатным солнцем. Мне жарко, через меня сквозит холодный ветер. Я смеюсь про себя. У моего сердца головокружение. Разве такое бывает?

– Ты нигде не работаешь в нашем городе. Зачем? – Меня мучает любопытство. Мне стыдно. Но мне хочется знать. И я знаю, ответ будет формальным.

– Я коллекционирую страны и города, – смеется он. – Моя жизнь – это дорога. Третий раз меняю паспорт.

Он мне ответил, я его поняла. Открытие так неприятно, что мое настроение падает вниз. К ледяной от ветра, еще зимней реке.

– Мне нужно домой, – говорю я чужими губами. – Завтра рано вставать. И я… замерзла.

– Пойдем, – легко соглашается он. А я хотела, чтобы он меня удержал.

Мы едем по серпантину, он в черной тени зимних гор. Меня знобит от прикосновений дорогой черной кожи. Я не чувствую пальцев в своих теплых перчатках.

– Я хочу тебе кое-что показать, – говорит он.

Его мотоцикл притормаживает у обочины, мы шагаем по черной земле, синие до черноты иглы инея хрустят под ногами битым стеклом. Мы идем к жилью, но у него нет окон, только серые в сумеречном воздухе стены. Они чуть выше человеческого роста и врыты в землю. Мы обогнули угол, серая стена окрасилась в красный свет заходящего солнца. В ней зияет черный провал. Он вошел туда согнувшись, я помедлила и шагнула за ним.

– Что это?

Я оглядываюсь, свет падает на меня серым квадратом из единственной двери. Я оказалась в тесном каменном мешке без единого окна. В нем промозглый холод и кромешная тьма.

– Что это? – повторяю я. И слышу чужое дыхание. Рядом.

Я шагнула в сторону и выпала из потока света. Он молчит, и я молчу. Так странно. Но мне не страшно. Нисколько. Меня обуревает злость.

– Это карцер, – наконец говорит он. – Здесь содержались японские военнопленные. Они строили электростанцию.

И снова тишина, только слышно неровное, сбивчивое дыхание. Его и мое.

– Его надо слушать молча, – наконец говорит он.

– Зачем? – еле разжав зубы, неприязненно спрашиваю я.

– Войну слушают молча, чтобы узнать, – смеется он.

В городе он доезжает до ближайшей остановки, я прошу его остановить.

– Не надо мне больше звонить, – я цежу слова сквозь зубы.

Уезжаю на автобусе и вижу огни его фар позади. Они теряются в потоке машин. Закрываю брошюрку – «Так вот, это я»!

Марат

На меня смотрит женщина, внимательно и строго. Я пытаюсь скрыть улыбку, но это нервное. Мне не по себе. Ее лицо белой чайкой вылетело из черной, струящейся тени моей клетки для птиц. Я – ловец, но я не ждал. Я вижу ее глаза и губы. Они так красивы, что у меня перехватывает дыхание. Ее взгляд снимает с моего воображения и моих мыслей одежду, я закрываюсь руками. Ее взгляд отнимает у меня руки – я наг и бос. И улетаю в темноту ее глаз под черно-белым гипнозом колдовства света и тени.

– …Нет двух литографий.

Я очнулся, вернувшись из лабиринта чужих глаз.

Андрей Валерианович сморщенными воробьиными лапками бережно перебирает лист за листом черно-белую магию графики.

– Ели бы я их достал, – скорбно продолжает он, – серия стала бы полной. – Он вздыхает. – Тогда можно было бы и умереть.

– Да. – Мое «да» звучит хрипло, я не узнаю свой голос.

– Я говорил с Ипатьевым…

Я киваю, я знаю Ипатьева. Известный музейщик и реставратор.

– Он даже не представляет, где они могут быть. В частных руках нет. В музейных реестрах будто бы тоже. В Питере и Москве нет точно, Ипатьев наводил справки по моей просьбе. И у крупных коллекционеров нет, я сам проверял. И вы… Может, в провинции? Или пропали? – Андрей Валерианович неожиданно оживляется. – О, если б пропали, я был бы счастлив! – и так же неожиданно хмурится. – Я даже мысли перенести не могу, что они в чьих-то руках.

– Да, – соглашаюсь я, и мои внутренности сжимает тугим комком. Я до смерти не хочу, чтобы черно-белый гипноз глаз и губ стал чужим.

– Прекрасна! – тихо восклицает Андрей Валерианович, глядя в лицо моей женщины. Он трогает ее сморщенными воробьиными лапками, и меня корежит от отвращения и злобы.

– Мне видится это лицо в окне скорого поезда. Ночь, в купе тьма, она смотрит сквозь нас, – бормочет он. – Одно мгновение, и уже нет ничего.