Анита Шрив - Их последняя встреча Страница 12

— А почему бы и нет? — задумчиво откликнулась она.

— Все, что мы действительно знаем о ней, — это только то, что она была женщиной, о которой не сказано ничего больше: например, являлась ли она чьей-то женой или матерью. И фактически сейчас о ней говорят, что она была для Иисуса женщиной достаточно значительной, чтобы он считал ее своего рода апостолом. Достаточно важной, чтобы стать первой, кто принес весть о Воскресении. Так или иначе, это феминистское толкование.

— А что означает это упоминание о семи бесах?

— Интересно поразмышлять. Лука пишет: «Мария, называемая Магдалиной, из которой вышли семь бесов»[8]. Мы не знаем, возможно, она была поражена какой-то болезнью вроде эпилепсии? Или это было какое-то эмоциональное, душевное недомогание? Может, она была просто сумасшедшей?

— В любом случае, твои стихи изысканны.

На правом борту Линда увидела Роберта Сизека, который держался за поручни, словно капитан корабля. Возможно, он изучал горизонт, как это обычно делают люди, которых вот-вот стошнит от морской болезни. Она сомневалась, чтобы он помнил свое выступление накануне вечером или даже то, что находился в зале. На скамьях парома сидели подростки, слишком легко одетые для такой прогулки — серебряные колечки в их пупках ловили солнечный свет. Их присутствие напомнило ей, что сегодня суббота. У всех девушек волосы были разделены на прямой пробор и туго стянуты в хвост. Ее же волосы придавали ей старомодный вид, — Линде не удавался современный, более приглаженный стиль. Волосы девушек болтались на ветру, действительно как конские хвосты.

— А что случилось с Питером? — спросил Томас, подкуривая сигарету. Вопрос застал ее врасплох.

— Я точно не знаю. Он вернулся в Лондон. Однажды я была там и поискала в телефонном справочнике, но в городе человека с таким именем не оказалось.

Томас понимающе кивнул, будто исчезновение из ее жизни человека, за которым она была когда-то замужем, было самым заурядным событием. Отражающийся от воды солнечный свет безжалостно демонстрировал все недостатки его лица, которое никогда, даже в юности, не было совершенным. Она не хотела думать о собственном лице и боролась с желанием спрятаться в тень.

— Ты когда-нибудь туда возвращалась? — Томас имел в виду Африку.

— Нет. Мне бы хотелось свозить туда детей. Но это всегда было очень дорого, и я этого так и не сделала.

— Сейчас там опасно.

— Мы и тогда думали, что там опасно.

— Тогда действительно было опасно. Но сейчас еще хуже. Мне говорили, что туристам нужны вооруженные охранники.

На острове необъяснимым образом оказалось теплее, и, когда они высадились, им пришлось снять плащи и куртки. Томас снял свой блейзер, и она поняла, что изучает его шестиугольные плечи в белой рубашке. Ее смущали блузка, вес груди, эта знакомая тяжесть. В последнее время у нее иногда возникало ощущение, будто из груди течет молоко, и она считала, что это неистовствуют гормоны.

Они пошли по улице между деревянными коттеджами. Томас перебросил свою куртку через руку, словно колонист, одевшийся не по погоде. В конце концов, это могло быть в Найроби или в Ламу[9]. Как будто наперекор ему, она накинула свой плащ на плечи.

— Ребенок был? — спросила она.

— Ложная тревога.

На какое-то мгновение улица закружилась перед глазами, и Линде пришлось приложить немалое усилие, чтобы снова сориентироваться.

— Какая ирония судьбы.

— Что?

Она не хотела, не могла рассказать ему об испытании, перенесенном в католической больнице. О враждебности монахинь. О доброте бельгийского врача, который сказал, что аборт — необходимость. И о нескрываемой злобе сестры Мари Фрэнсис, которая принесла показать Линде плод в банке. Она не станет причинять Томасу дополнительную боль.

— Ты должен продолжать писать, — задыхаясь, сказала она через некоторое время. — Как бы ни было трудно.

Некоторое время Томас молчал.

— Эта такая борьба, в которой я чаще проигрываю, чем выигрываю.

— Время не помогает?

— Нет. — Было похоже, что за долгие годы у него сложилось твердое убеждение.

Они поднялись на холм, сошли с дороги и сели на валун. Довольно долго она сидела, положив голову на колени. Когда она подняла голову, руки все еще дрожали. Для такого случая Линда была одета лучше, чем Томас, и она вспомнила, как они вместе скучали по американскому неформальному стилю одежды. Она никогда не видела его в футболке и потому не могла себе этого представить. Его официальная белая рубашка была свежей, отличного качества. Ей вдруг очень захотелось положить голову ему на спину, но она тут же прогнала эту мысль. По ночам у нее иногда возникало желание, неожиданное, против собственной воли. Это делало ее беспокойной и раздражительной, и она с возродившейся обреченностью начинала осознавать, что потеряла.

(Вот они с Винсентом в субботний день лежат лицом к лицу, их тела, как электроды, соприкасаются в нескольких местах, они наслаждаются временем и солнечным светом на постели. Мария и Маркус ушли с друзьями. Винсент говорит: «Надеюсь, я умру раньше тебя». При этом глаза его темные и серьезные, словно ему сообщили о возможности смерти. Ее глаза расширяются, оттого что эти слова говорит Винсент, который никогда не был романтиком. «Мне пришлось бы уничтожить эту кровать, — сказал он. — Я бы этого не вынес».)

А она, которая была когда-то романтиком, спит теперь на этой самой кровати, и у нее и мысли не возникает уничтожить ее.

— Зачем ты это сделала? — спросил Томас.

Он сосредоточенно смотрел на очертания северного города на фоне неба. Наверное, ему хотелось задать этот вопрос долгие годы. Двадцать пять лет, если быть точным.

Поначалу она не могла ответить ему. Они вместе смотрели на прогулочные катера и танкеры, идущие в порт.

— А какое это имеет значение, — проговорила она. — В конечном итоге?

Он жестко посмотрел на нее.

— Мы могли бы все как-то уладить.

— Как именно?

— Возможно, со временем нашли бы способ.

— Ты себя обманываешь.

— То, как это все случилось… — произнес он. — Ты не оставила мне никакой возможности.

Наверное, смерть дочери дала ему право говорить обвинительным тоном, подумала она.

— Я была пьяна, — обронила Линда, которая обычно не ищет оправданий.

— Ну да, — согласился он. — Но было и еще кое-что. Ты хотела причинить боль.

— Кому? — резко спросила она. — Себе? Регине?

— Регине, конечно.

Но ей не хотелось никому причинять боль; ей хотелось только передать, донести то, что казалось какой-то великой истиной, таких же космических масштабов, как смех, который сотрясал ее годы спустя. Ее всегда шокировало, какой ужасающе жестокой она оказалась.