Я тебя забуду - Мария Сергеевна Коваленко Страница 12

— Я... я ничего... — Собственный голос тоже хрипит.

— Я просто хотел тебя накормить. — В тоне Шаталова больше нет и тени насмешки. Он серьезен.

Рука исчезает с моего живота так же быстро, как и появилась.

Наверное, нужно порадоваться. Обо мне заботятся. Мистер Самый циничный и надменный готов променять ужин в ресторане на жареную картошку — единственное блюдо, которое я научилась готовить к своим девятнадцати.

Охрана с опцией «Все включено». Только почему-то не радуется.

От растерянности сама себя не узнаю. Внизу живота все еще тянет. От взгляда на Шаталова с сердцем происходит не пойми что. А от мыслей о новом прикосновении... хочется выйти из машины, не замечая скорости.

Глава 9. На ощупь

Некоторые вещи виднее на ощупь.

Вечер проходит удивительно спокойно. Несмотря на все мои усилия, удивить Шаталова так и не удается. Судя по скорости поедания жареной картошки, когда-то в его роду точно были белорусы. А печаль на лице из-за спаленных стейков выдает оленевода с Крайнего Севера.

Впрочем, и первое, и второе стараюсь не замечать. Пока хозяин дома, тяжело вздыхая, поминает какого-то ангуса, отдавшего жизнь ради сегодняшнего ужина, я быстренько заталкиваю в свой говорливый желудок побольше еды и скрываюсь в гостевой комнате.

Мысль о том, что следующий день выходной, упорно гоню от себя подальше, как и воспоминания об опасных прикосновениях своего охранника. Однако утро преподносит сюрприз.

Меня буквально выворачивает наизнанку от сильной боли ниже живота. А испачканные кровью любимые хлопковые трусы предупреждают о четырех днях ада и оптового поедания обезболивающих.

В принципе, ничего нового. Обычное ежемесячное «счастье». В этот раз на неделю раньше графика и без таблеток. Их, будто это что-то неприличное, я умудрилась оставить в общежитии во время экстренного сбора вещей.

Меньше всего хочется пугать Шаталова. Он последний человек, которому стоит рассказывать о менструации. Но то, что мне не просто плохо, а совсем беда, вероятно, крупным шрифтом пропечатывается на лбу.

— Стоять!

Мы сталкиваемся в коридоре. Марк — после очередного избиения груши. В промокшей майке и с полотенцем на шее. Я в образе старушки из подземелья — бледная и в полусогнутом виде.

— Можно я сегодня буду подчиняться только команде «лежать»? — Кое-как заставляю себя расправить плечи и взглянуть в глаза своему дрессировщику.

— Ты заболела? — Шаталов без спроса берет мою руку и кладет средний палец на запястье.

Нам уже показывали такой прием измерения пульса. Еще на первом курсе. Однако надо признать, у Марка получается намного лучше, чем у лектора. Подушечка с ювелирной точностью ложится на радиальную артерию, и уже через несколько секунд мой доктор становится хмурым.

— Всё в порядке. Немного приболела, скоро пройдет.

Пытаюсь освободить свою руку, но захват на кисти становится лишь сильнее, а в глазах напротив вместо тревоги вспыхивает злость.

— Где болит?

Меня, как куклу, начинают вертеть в руках. Внимательно осматривают лицо и шею. Когда уже хочется послать одного умника к черту, Шаталов давит подушечкой пальца на нижнюю губу, заставляя открыть рот.

— Не нужно, — шепчу я, касаясь губами пальца. — Это не горло.

В наших словах и жестах нет и намека на интим, но проклятое тело снова реагирует слишком остро. Кожа на запястье и щеках, в местах, где прикасался Шаталов, мгновенно вспыхивает. А сердце начинает колотиться так быстро, что я вынуждена спрятать руки за спину. Подальше от ходячего пульсометра и его чутких пальцев.

— Могу вызвать скорую или врача из частной клиники.

— Я же будущий врач. Слышал про «исцели себя сам»? Вот, буду исцелять!

— Обязательно. Потом. Когда-нибудь.

Все мои попытки отстраниться Шаталову по барабану. Он теснит меня к стене. Когда позвоночник вминается в твердую поверхность, на лоб опускается тяжелая горячая рука.

Не представляю, что можно так намерять. Прием, мягко говоря, далек от медицины. Но хотя бы сейчас Марк не изображает супермена с датчиками в каждой конечности.

— Непонятно, — цокает он. И, вместо того чтобы отпустить меня немного поумирать на диване под шум телевизора, тянет в столовую.

— Только не завтрак. Умоляю!

Мысль о еде мгновенно усиливает тошноту. Чтобы не опозориться, приходится зажать рот ладонью и перейти на жесты.

Шаталов игнорирует и это. Открыв верхний ящик, он вытаскивает какую-то коробку. И пока я продумываю план побега в гостевую комнату, достает градусник. Обычный. Ртутный. Судя по выцветшей шкале и картонной упаковке, сделанный еще при динозаврах.

— Пользоваться умеешь?

От вопроса я даже теряюсь.

— А это обязательно? — Мысленно поднимаю с пола свою челюсть и для надежной фиксации приматываю ее изолентой.

— Вопрос был: умеешь или нет.

Наверное, я слишком медленно думаю. На скулах Шаталова проступают желваки. Могучий подбородок, покрытый модной темной щетиной, угрожающе выдвигается вперед.

Вкупе с литыми мышцами, запахом пота... не противным и не горьким, все это, вероятно, должно напугать до состояния послушной болонки.

К сожалению, вместо здорового испуга во мне включается какой-то тормоз. Одна часть мозга так и намекает, что следует рассказать о месячных да закончить этот унизительный медосмотр. Другая вместе с мозжечком расплывается в черепушке вишневым джемом.

Не в состоянии внятно ответить я лишь кусаю губы и пытаюсь втянуть в легкие хоть немного кислорода.

— Ясно, — со вздохом произносит Шаталов.

Что именно ему ясно, определить сложно, но уже в следующую минуту он садится на ближайший стул и плюхает меня на свои колени.

Дальше не успеваю и мяукнуть. Словно я не человек, а учебный манекен, Марк поднимает мою правую руку. Сует под мышку градусник и, прижав меня к груди медвежьим захватом, важно сообщает:

— Ждем пять минут. Будешь дергаться, отшлепаю.

Если это не фиаско, то даже не знаю, как назвать. Ни с Витей, ни с кем другим я никогда не чувствовала себя настолько беспомощной дурой.

Будто это вообще не я, а кто-то другой. Слабый на передок, как кошка в марте. Без проблем, без планов и без принципов. Надувная игрушка для удовлетворения потребностей одного слишком тестостеронистого самца.

Последняя мысль отрезвляет. От собственной покладистости становится еще более тошно, чем от боли. Стыд затапливает с головы до ног, вымывая из извилин всю вишневую чепуху.

— Можно не ждать. Я и правда здорова, — произношу уже нормальным голосом.

— Исцелилась?

— Нужно было сразу сказать... — Облизываю губы. — У меня месячные. Чуть раньше, чем должны были начаться.