Катрин Панколь - Черепаший вальс Страница 13

— Именно. Они у меня в конторе где-то есть.

Он помолчал, поскреб пальцем дверной косяк.

— Можно как-нибудь вечерком позвать ее на ужин, я всегда любил эту девчушку…

— Да она старше меня!

— Ой, ладно тебе! Всего на годик или два…

— На годик или на два, это все равно называется старше! Или ты считаешь задом наперед? — обиженно возразила Жозиана.

— Но ведь я помню ее совсем крохой, Конфетка! Когда она еще бегала с косичками и играла в волчок! Эта малышка выросла на моих глазах…

— Да, ты прав! У меня что-то сегодня нервы шалят. Сама не знаю почему… У нас все слишком хорошо, Марсель, слишком хорошо, боюсь, как бы не влетела к нам в окно старая черная вонючая ворона и не накаркала нам беду.

— Нет! Нет! Это наше счастье, мы его ни у кого не украли! Теперь нам улыбнулась удача!

— А разве жизнь всегда честно воздает по заслугам? Разве она бывает справедливой? Где ты такое видел, а?

Она погладила Марселя по голове, и он даже засопел от удовольствия.

— Еще, Конфеточка, еще… Любви много не бывает. Я за тебя все готов отдать, даже левое яичко…

— А правое?

— Левое за тебя, а правое за Младшего.

Ирис протянула руку за зеркалом. Пошарила на тумбочке у кровати: нету, исчезло. Она села в постели, кипя от ярости. Украли. Боятся, что я его разобью и вскрою себе вены. За кого они меня держат? Что я, полоумная, резать себя на куски? И почему, интересно, я не имею права свести счеты с жизнью? Почему мне отказывают в этой последней радости? Чтобы сохранить мою жизнь? Да какая может быть жизнь в сорок семь с половиной! Она кончена! Морщины все глубже, кожа обвисает, повсюду скапливаются жировые тельца. Сперва прячутся, но втихаря ведут свою разрушительную работу. А когда покроют вас целиком, превратят в вялую, дряблую биомассу, тогда им уже нечего стесняться, и они на просторе довершают свое дело. Я каждый день за ними слежу. Беру зеркальце, осматриваю кожу под коленками и вижу, как там растет, пухнет слой жира. И никак его не сгонишь, ведь я день-деньской валяюсь в постели. Я медленно погибаю на этом одре. Лицо становится восковым, как потеки на церковной свечке. Я читаю это в глазах врачей. Они не смотрят на меня. Говорят со мной, как с пробиркой, в которую нужно налить лекарство. Я больше не женщина, я какой-то перегонный куб из лаборатории.

Она дотянулась до стакана и запустила им в стену.

— Я хочу себя видеть! — завопила она. — Хочу себя видеть! Верните мне зеркало!

Зеркало было ее лучшим другом и заклятым врагом. Оно отражало влажный, глубокий, переменчивый взгляд ее синих глаз — и замечало каждую морщинку. Иногда, если повернуть его к окну и поймать луч солнечного света, оно делало ее моложе. А если повернуть к стене, оно прибавляло ей лет десять.

— Отдайте зеркало! — взвыла она, молотя кулаками по одеялу. — Зеркало верните, не то я перережу себе горло! Я не больная, я не сумасшедшая, меня просто предала родная сестра. Такие болезни вы все равно не умеете лечить.

Она схватила столовую ложку, из которой пила лекарство, протерла ее краешком простыни и вгляделась в свое отражение. Но так лицо казалось распухшим, бесформенным, словно его искусал пчелиный рой. Ложка тоже полетела в стену.

Что же такое со мной случилось, почему я валяюсь здесь одна, без друзей, без мужа, отрезанная от всего мира?

И вообще, жива ли я еще?

Когда ты один, ты никто. Нет, у меня осталась Кармен… но она не считается, отмахнулась Ирис от этой мысли, она всегда меня любила и будет любить до конца дней. К тому же Кармен мне надоела. Верность надоедает, добродетель гнетет, тишина режет уши. Я хочу шума, взрывов смеха, шампанского в свете розовых абажуров, хочу страстных мужских взглядов, зависти и сплетен подруг. Беранжер ни разу ко мне не пришла. Ее мучает совесть, и потому она помалкивает, когда обо мне судачат в парижских гостиных, сперва помалкивает, а потом, не выдержав, присоединяется к своре с криком: «Какие же вы злые, бедняжка Ирис прозябает в клинике, она не заслужила такой жалкой участи, она просто была неосторожна…» — а в ответ раздается дружный визг: «Ах, неосторожна? Какая ты добренькая! Ты хотела сказать — непорядочна! Очень непорядочна!» И тогда, сбросив с себя бремя верности подруге, она, смакуя каждое слово, с наслаждением погружается в болото злословия: «Да, нехорошо она поступила. Очень нехорошо!» — и вливается в хор сплетников, где каждый на свой лад норовит вытереть ноги о ту, что не может теперь себя защитить. «Так ей и надо, — подводит итог самая ядовитая из змей. — Довольно уж она обливала нас презрением. Она теперь никто». Надгробная речь окончена, пора выбирать новую жертву.

И они правы, признала Ирис, разглядывая белые стены, белые простыни, белые занавески. Кто я на самом деле? Никто. Пустое место. Я сама все угробила, меня хоть в словарь вставляй, синонимом к слову «неудачница». Неудачница, женский род, единственное число, см. Ирис Дюпен. Надо бы вернуть себе девичью фамилию, скоро замужеству моему придет конец. Жозефина все у меня заберет. Мою книгу, моего мужа, моего сына, мои деньги.

Можно ли так жить? Отрезанной от семьи, от друзей, от мужа и ребенка? Да и от себя самой. Я скоро стану бесплотным духом. Растворюсь в небытии и пойму, что внутри меня всегда была пустота. Что я всегда была только видимостью.

Раньше я существовала потому, что другие смотрели на меня, наделяли мыслями, талантами, стилем, элегантностью. Я существовала потому, что была женой Филиппа Дюпена, потому что у меня была кредитка Филиппа Дюпена, связи Филиппа Дюпена. Меня боялись, меня уважали, мне пели лживые дифирамбы. Я могла утереть нос Беранжер, произвести впечатление на мамашу. Я имела успех.

Она запрокинула голову и дико захохотала. Чего стоит успех, которым ты обязан не себе, который не выковываешь сам, не строишь потихоньку, по кирпичику! Когда теряешь такой успех, впору скрючиться на тротуаре и просить милостыню.

Однажды вечером, не так давно, до болезни, она вышла из магазина, груженная пакетами, побежала к такси и чуть не налетела на нищего, сидевшего на пятках на тротуаре, понурив голову, не поднимая глаз. Всякий раз, когда монетка падала в его кружку, он глухо повторял: «Спасибо, мсье. Спасибо, мадам». Ей не впервой было видеть нищих, но почему-то именно этот привлек ее внимание. Она отвернулась, ускорила шаг. Нет у нее времени подавать милостыню, такси вот-вот уедет, а вечером они с мужем идут в гости, надо привести себя в порядок, принять ванну, выбрать платье среди десятков нарядов, причесаться, накраситься. Придя домой, она спросила Кармен: скажи, я не окажусь на улице, как тот нищий? Не хочу быть бедной. Кармен обещала, что такого никогда не случится, что она будет работать не покладая рук, лишь бы хозяйка могла блистать. Она поверила. Нанесла на лицо маску с пчелиным воском, расслабилась в горячей ванне, закрыла глаза.