Ева Модиньяни - Невеста насилия Страница 13

— Я не ожидал от тебя такой наивности, Марк. Ты в самом деле думаешь, что Хосе не знает о твоем приезде? Держу пари, что он знает даже частоту твоего пульса. Почему, полагаешь, тебя продержали четыре дня в приемной? Консультировались с ним. И ты будешь знать только то, что эти двое решили тебе сообщить.

— Значит, они видятся, — Марк отхлебнул из стакана.

— Иногда. Он приезжает в монастырь или она в Кастелламаре.

— Она слишком свободно ведет себя для монахини-затворницы, — заметил Марк.

— Нэнси не затворница. При том сколько денег и вещей она дарит монастырю, ей и не то еще позволят. Куда бы она ни поехала, ее сопровождают. А для поездок в Кастелламаре у нее всегда есть прекрасный повод — снять со счета в местном отделении банка проценты.

Джанни Риччи продолжил свой рассказ — неисчерпаемый источник сведений и метких комментариев.

В Кастелламаре они пообедали и направились в сторону виллы Хосе. Они увидели старика Доминичи в сопровождении двух неаполитанских мастифов — он возвращался после объезда полей.

— Если бы я был кинорежиссером, то непременно снял бы его в фильме, — с энтузиазмом воскликнул Марк.

— Он — полуиспанец, полусицилиец, возможно, с примесью арабских кровей. Потрясающий типаж, — восхитился Риччи.

— Как ты считаешь, подойти мне к нему? — спросил Марк.

— Когда он сочтет это необходимым, то выберет день и час и сам проявит инициативу. Он прекрасно знает, кто ты, где находишься и чем занят.

Марк проследил, как великан исчез за дверями виллы, и ему показалось, что на лице этого африканского идола промелькнула улыбка.

Марк вернулся к себе в номер уже вечером.

Номер был чистый, но безликий, как во всех средней руки гостиницах. Скрашивал его большой стол, освещенный мягким светом лампы. Марк включил диктофон на прослушивание и разложил на столе материалы для статьи, привезенные из Нью-Йорка, — кучу газетных вырезок и фотографий. Только сейчас он обратил внимание на то, что среди этих материалов нет ни одной фотографии Хосе Висенте, Шона Мак-Лири, ирландца, любовника Нэнси. Даже в номере, где сообщалось о его смерти, не было его фотографии.

Марку хотелось бы знать, как выглядит мужчина, которого Нэнси так сильно любила. Зато в избытке было фотографий Нэнси с Тейлором Карром, значительно более молодым, чем Хосе Висенте Доминичи. У Карра аристократические черты лица, но при этом в нем было что-то общее с Хосе: сильный и решительный взгляд, жесткие черты лица.

Марк тщательно рассмотрел две фотографии Нэнси в «Космополитэнс». На одной она была в вечернем туалете, на другой — в купальном костюме. Вот она, та женщина, которую он знал и желал. Он смотрел на вырезки, слушал ее спокойный музыкальный голос, и ему казалось, что он обладает ею.

Чтобы избавиться от наваждения, Марк резко поднялся. Разъяренный, он выключил диктофон и положил его в ящик. Собрал вырезки и фотографии и сложил в папку и растянулся на кровати. Он был зол на самого себя. Из этого дела не выйдет ничего путного — здесь другие диктуют правила игры. Он чувствовал, что увяз в этой истории по уши, чему нет оправдания. Он — жертва безрассудного влечения к этой женщине, он попал под ее чары. Если он настоящий профессионал, то самое время собирать чемодан и рвать отсюда в Нью-Йорк. Пусть кто-нибудь другой займется этим делом, и посмотрим, что у него получится…

Его мысли нарушил телефонный звонок.

— Вас вызывают, — бесцветно сообщила телефонистка.

Марк сразу узнал мягкий, чуть приглушенный голос Нэнси.

— Приходите в монастырь, синьор Фосетт. Вечерние часы располагают к воспоминаниям.

ПРОШЛОЕ

1

Невысокого роста старая женщина с гордой осанкой в черном по щиколотку платье оглядывалась вокруг колючими глазами, тщетно пытаясь увидеть хоть какой-нибудь знакомый предмет, который порадовал бы взгляд. Нет, все здесь чужое — и эта роскошная обстановка, и эти лоснящиеся лица, и возбужденные взгляды, и праздничное шумное оживление. Они все кажутся такими счастливыми, но счастье это какое-то натужное, словно они хотят немедленно отыграться за риск и напряжение их опасных будней. Есть что-то искусственное в этих взрывах слишком громкого смеха. Пушистые седые волосы старой женщины собраны на макушке в узел, в глазах ее затаилась тоска, на губах застыла отрешенная улыбка, то ли осуждения, то ли примирения. С ее губ, казалось, готовы были сорваться слова укора… а может быть, похвалы? Анна Пертиначе уверена, что этот новый сумбурный мир, пестрый и непредсказуемый — не для таких, как она. И Анна и Сальваторе — ее внуки, в честь которых устроен праздник, прижились в этой загадочной стране, которую у нее нет ни сил, ни желания понять. Она пустила свою лодку по воле волн в этом бурном море, грозящем каждую минуту опрокинуть ее.

— Анита, какой замечательный подарок тебе сделал крестный, — сказала Анна внучке. — Дай-ка я взгляну, — и протянула крепкую, узловатую, словно ветвь оливы, руку к золотому диску на цепочке, поблескивавшему у воротника белого кружевного платья первого причастия. Худыми пальцами она погладила изображение Девы Марии с младенцем.

— Мама, не зовите ее, пожалуйста, Анитой, — строго оборвала ее Аддолората, невестка. — Девочку зовут Нэнси. Мы живем в Нью-Йорке уже десять лет, а вы не выучили ни одного английского слова.

Анна посмотрела тяжелым взглядом на красивую темпераментную невестку. Имя невестки — Аддолората, старинное и печальное, не вяжется с ее кипучей молодостью. Невестка на все готова, чтобы только сжечь дотла все мосты к прошлому, зачеркнуть нищету и лишения. А вокруг кипит праздник, но и в этом веселье слышна грусть и боль тех, кто, решив облагородить свою родословную новым гражданством, уезжает подальше от своей родины. По существу, прошлое — единственное, что имеет значение и в этой их жизни, о нем можно создавать мифы, помогающие им выживать и здесь.

— Постараюсь запомнить, — бесстрастно ответила свекровь. Она всегда признавала в невестке железную волю и опасную красоту, но осуждала недостаток смирения. Непростительно выставлять красоту напоказ. Ради этой женщины сын заложил свою душу, переехал в Новый Свет, а она, старуха, никогда здесь не приживется. В Кастелламаре дель Гольфо, где она родилась и прожила до пятидесяти пяти лет, море плескалось за узкой тропинкой среди олив, нежное и голубое, успокаивающее и дурманящее. У моря не было необузданной агрессивности океана, которую все они прочувствовали в тревожные дни переезда и которая сейчас затаилась за чертой этого каменного негостеприимного города и была готова обрушиться порывами ледяного ветра и обратить начинающуюся весну в суровую зиму.