Жозеф Кессель - Яванская роза Страница 13

„Ее любовник! — сказал я себе. — Он ее содержит… да… ее любовник! И конечно, ревнивый, как все старики".

Сам я не относился к такого рода покровителям, и в моих глазах их щедроты не уменьшали достоинства тех, кому они предназначались. Я находил вполне естественным, что красивое и здоровое создание побуждало щедро оплачивать расположение, которое оно расточало уродцам и старцам. Из двоих она представлялась мне честнее.

По правде говоря, я даже обрадовался этой связи. Метиска казалась мне теперь более доступной. Хотя мой опыт был небольшим, но он уже научил меня, что для молодого воздыхателя лучшим посредником у молодой женщины является смешной старикашка, претендующий на роль тирана. Конечно, таковой явно и была роль сэра Арчибальда. Он прятал ее от посторонних взглядов, заточал ее, и если теперь она и вышла немного подышать, это было наверняка против его воли. Не слишком ли резко он жестикулировал? Не вставал ли он на цыпочки, чтобы бросить ей в лицо оскорбления, отдельные слова которых или по крайней мере их смысл доносил до меня ветер? Бедная девочка!..

И это из страха перед таким старым пугалом маленький малаец хотел меня остановить? Бедный мальчишка!..

Ни метиска, ни сэр Арчибальд не слышали, как я подошел.

Я легонько хлопнул сэра Арчибальда по спине и сказал:

— Дорогой друг, будьте любезны представить меня вашей даме.

То ли удивление заставило сэра Арчибальда подчиниться, то ли церемонный тон, который я инстинктивно принял, произвел впечатление на его манию достойных манер. Он сделал это очень глухо, бесцветным голосом, который в отличие от его обычного высокого тембра, казалось, стерся до последней связки.

Затем еще тише, колеблясь, запинаясь в двух словах, добавил:

— Вот мисс… да… мисс Флоранс…

Казалось, он хотел продолжить. Однако замолчал. Нервы у него были на пределе.

Его страхи ревнивого маньяка рассмешили бы меня, если бы у меня было время задерживаться на этом. Но это же был сэр Арчибальд!

Метиска Флоранс стояла здесь, передо мной, на расстоянии руки. Я первый раз смог разглядеть ее. В Кобе в обеденном зале отеля она только раз прошла мимо. Когда старый рикша вез ее, я иногда видел ее профиль, покачивающийся в такт тележке. На откосе, который чуть не стал для нее роковым, ее черты были искажены от ужаса. А когда я вырвал ее у Боба в каюте „Яванской розы", у нее был вид изнасилованной девицы.

И вот теперь, освещенное ярким, чистым сиянием морского неба, которое очистилось под действием бриза, лицо Флоранс почти касалось моего.

Это освещение было бы немилосердным для менее совершенной кожи. Но оно выигрышно подчеркивало красоту, достоинства кожи цвета темной слоновой кости, своей тонкостью и нежностью походившей на цветок или шелк. Рисунок ноздрей и губ придавал ей шарм молодых, полных неги животных, а гладкий и благородный лоб, глубина больших, черных, слегка оттянутых к вискам глаз хранила неподвижную строгость идола.

Флоранс ничего не ответила ни на слова сэра Арчибальда, ни на мои банальности. Но мне и не надо было никакого ответа. Сейчас мне было достаточно любоваться ею.

Если выражение „пожирать глазами" имело для меня какой-то смысл, то это проявилось сегодня утром.

Мои глаза, ослепленные и голодные, насыщались, упивались великолепной живой пищей.

Метиска выдержала мой жадный и грубый осмотр, не меняя выражения, не шевельнувшись своим длинным, роскошным, гибким телом. Казалось, она абсолютно не узнала меня. Казалось, совершенно не заметила настойчивости, дерзости моего вожделения. Не мигая глядела она на меня — казалось, она меня не видела.

Неужели это то существо, которое я обнаружил с искривленным ртом и обнаженными бедрами на полу каюты, то, которое уже уступало Бобу?

Эта женщина, в которой два образа слились воедино, заключала в себе такую властную эротическую силу, что я вынужден был закрыть на мгновение глаза, чтобы сдержаться и не укусить сжатые губы Флоранс. Но полностью сопротивляться этому чувственному зову я не мог.

Я взял руку метиски, лежавшую на релинге, и поцеловал ее ладонь. Рука не отнялась, но не потеплела, а стала холодной, ледяной. Плоть Флоранс, как и ее лицо, ничего не выражала. Поэтому-то я и отпустил эту мертвую руку, а вовсе не из-за резкого вопля, который вдруг испустил сэр Арчибальд:

— Довольно! Довольно!

Я смотрел, как он уводит Флоранс.

Однако мое желание ослабло лишь на мгновение. Я намерился кинуться вслед странной паре. Чья-то человеческая туша преградила мне путь.

Откуда и как появился Ван Бек? И почему он взирал на меня с такой уничтожающей ненавистью, он, чье лицо, казалось, было не способно выражать какое-нибудь чувство?

Пока я задавался этим вопросом, на правом борту хлопнула дверь. Ван Бек проследовал дальше, к полуюту.

Боб снова был пьян. Чтобы к обеду дойти до подобного состояния эйфории, он, должно быть, начал пить с самого утра. Но в то время, в силу физического здоровья и привычки пить, опьянение еще не доставляло нам блаженства. Я увидел, что Боб сидит на моем месте. О ком-нибудь другом я подумал бы, что тот ошибся, но, как я уже говорил, чем больше Боб хмелел, тем вернее становился у него глаз.

Я коротко осведомился, почему он так поступил.

— Болван! — проговорил беззлобно Боб, ничего больше не добавив. Он снова потребовал стакан коньяка, в это время пришли Маурициус и Ван Бек.

Только тогда рядом с обычным местом Боба я заметил новый прибор: для Флоранс. Я буду сидеть рядом с ней.

Боб начал играть роль, которую для себя выбрал. Мгновение я решал, достойно ли это меня. Но тут, опираясь на руку сэра Арчибальда, показалась Флоранс. Больше я не размышлял о поведении Боба.

Когда все увидели, что метиска должна будет сесть рядом со мной, мне показалось, сэр Арчибальд и Ван Бек, оба, хотели этому помешать. Но она сделала вид, что ничего не заметила, и быстрым шагом, сделавшим невозможным подобное вмешательство, прошла в конец стола, где напротив капитана Маурициуса находился ее прибор. Тот приветствовал Флоранс небрежным кивком, не подойдя к ней. Ван Бек сел, что-то невнятно буркнув. Однако на минуту нечто, напоминавшее человеческое выражение, промелькнуло в складках жира и мертвенно-бледной кожи, служащих ему лицом.

И обед начался в тишине, как обычно. Но это молчание, которое прежде я легко переносил, на этот раз показалось мне недопустимым. И не только потому, что было нелепо и невозможно завязать разговор с метиской за этим столом немых, но прежде всего потому, что я понял: велась некая игра, тягостная и нечистоплотная, не нуждавшаяся в словах, центром которой была метиска. Я был уверен, что Маурициус и Ван Бек знали Флоранс так же хорошо, как сэра Арчибальда. Для них она была не просто пассажирка, севшая по воле случая. Заговор, жесткий, сложный, изощренный, связывал этих четырех людей. Это чувствовалось, угадывалось, ощущалось физически, по выражениям, теням на их лицах, которые я постоянно видел во время наших встреч, проходивших безразлично, безучастно.