Авраам Иехошуа - Любовник Страница 13

— Что это вдруг? И ты согласился?

Я начал оправдываться: думал, мол, что она будет довольна.

— Почему это ты должен думать за меня? Если не хочешь дежурить со мной, тогда другое дело…

В ее голосе была какая-то сила, не вязавшаяся с внешностью маленькой тихой девочки. Кажется, до той минуты я никогда не разговаривал с ней наедине. Я был ужасно смущен, мне не хотелось впутываться в их отношения с этим репатриантом.

— Но ведь он просил… — робко заикнулся я.

— Скажи ему, что я пока еще не его жена.

Я засмеялся. Что-то в ее гордом и решительном поведении мне понравилось. Я передал ее слова Ицхаку. Он казался несчастным. В глазах стояли слезы. Я презирал его за такую откровенную и несчастную любовь.

В час ночи меня разбудили. Я вышел из палатки и стал ее поджидать. Прошло девять минут, она все не появлялась, и тогда я тихонько прокрался в палатку девочек, чтобы разбудить ее. Может быть, в этот момент зародилась во мне мысль о любви. В палатке темно, я пробираюсь среди тесно лежащих девчоночьих тел, чувствую запах их дыхания, смешанный с легким запахом духов, дотрагиваюсь до свернувшейся калачиком девчонки, стаскиваю с нее одеяло, в свете луны вижу ее ноги в коротких штанах, разметавшиеся волосы, нагибаюсь, чтобы коснуться ее лица. Может быть, это была первая девочка, до которой я дотронулся намеренно и без всякого стеснения. Я трясу ее, окликаю. Почему-то показалось, что сейчас она видит сон, а я прерываю его. В конце концов она открыла глаза и улыбнулась мне, потом зажгла большой армейский фонарь, лежавший рядом с ней. Я стоял над ней как загипнотизированный. Смотрел, как она надевает свитер, брюки, спрашивает, какая погода. Девочки вокруг меня зашевелились, стали что-то бормотать. Одна вдруг проснулась и увидела меня. «Кто это?» — закричала она, а я сразу же выскочил из палатки. Через несколько минут вышла Ася в армейской штормовке. Ее экипировка произвела на меня впечатление. У нее вообще водилась разная армейская амуниция, перепадало от отца, имевшего отношение к правительственной верхушке: как я смутно знал, он занимался делами государственной безопасности. Мы стали ходить между большими палатками, время от времени проводя по зарослям травы и кустам тяжелыми оструганными палками. Потом уселись на камень в конце лагеря и стали наблюдать за скрытым в темноте вали, время от времени Ася направляла в ту сторону свой фонарь, шаря во тьме сильным лучом света.

Мы сразу разговорились, как будто подготовились заранее. Я неотрывно смотрел на нее, изучал, пытался решить, стоит ли влюбиться в нее, хотя уже начал влюбляться. Она говорила об учителях, об учебной программе, спрашивала мое мнение. У нее были определенные, твердые взгляды, очень критические. Ей не нравились формы обучения, изучаемый материал и самое главное — учителя. Я удивился: ведь в классе она была тихой и очень дисциплинированной и учителя любили ее. Я и не предполагал, что она втайне презирает их. Я рассказал ей, что ухожу из школы, что буду работать с отцом в гараже. Она отнеслась к этому с восторгом, позавидовала, что я вступаю в жизнь именно теперь, когда происходят большие перемены, когда с окончанием войны назревает настоящая революция. Будь ее воля, она бы тоже оставила школу.

В ней было что-то противоречивое, эти ее путаные, но смелые идеи, что-то чуждое мне, интеллигентность на грани болтливости, но мне было довольно интересно. Мы говорили и говорили и не заметили, что наполовину уже отдежурили, как вдруг на нас набросился учитель физкультуры, ответственный за охрану, вырвал зажженный фонарь у нее из рук и швырнул в траву, а нам приказал замолчать, лечь на землю подальше друг от друга и тихо следить за врагом.

Когда он исчез, а мы еще лежали на земле, злясь и в то же время хихикая, я сказал ей: «Когда я разбудил тебя, ты видела сон». И она ужасно удивилась: «Откуда ты знаешь?» — и не отставала от меня, допытываясь, как это я в темноте палатки сумел догадаться, что она видит сон, а потом рассказала мне его. Что-то о ее отце.

Дежурство кончилось, мы вернулись каждый в свою палатку. Я взял ее фонарь, чтобы починить. Назавтра во время учений и экскурсий мы не обменялись ни словом, так что у меня было время решить, влюбиться мне в нее или не стоит. После обеда я отдал ей починенный фонарь. Она благодарит меня, слегка дотрагивается до моей руки, хочет что-то сказать, но я, смешавшись, ускользаю, еще колеблюсь, боюсь унизить себя.

К вечеру пропал Ицхак, сирота. Он исчез, видимо, еще в полдень, но лишь вечером его отсутствие заметили. Все учения и мероприятия были отменены, и мы все, даже ученики других школ, пошли искать его. Идем цепью по горам, осматриваем каждый куст, каждую расселину, а самое главное — кричим не переставая, зовем его по имени. Поисками руководит директор, кричит, сердится, идет между нами бледный, подавленный. А она вдруг оказалась в центре внимания. Все обвиняли ее, смотрели на нее с любопытством, даже ученики других школ приходили на нее взглянуть. Все уже знали причину его исчезновения. Ее снова и снова вызывали к директору, чтобы выяснить о нем всякие подробности. Директор стоял и кричал на нее, словно она виновата в том, что не ответила ему взаимностью.

Утром прибыли два английских полицейских с собаками, очень довольные, рассматривают лагерь, пользуются возможностью поискать оружие. Через несколько минут беглеца нашли. Он прятался в маленькой пещере в ста метрах от лагеря.

Собака заставила его вылезти оттуда. Он вышел, горько плача, причитая со своим галутским акцентом:[7] «Не убивайте меня!» Упал на колени перед директором и перед ней. Его невозможно было даже ругать, таким он был жалким. Ей приказали не оставлять его, утешать; я не мог подойти к ней до самого нашего отъезда из лагеря.

Но, очевидно, я заразился его безнадежной любовью. В каникулы все время думал о ней, по вечерам бродил около ее дома, искал встречи. Я уже начал работать в гараже полный день и в школу на следующий учебный год не записался. Отец становился все слабее, ему уже было не под силу отвернуть некоторые болты, большую часть работы приходилось делать мне. Он усаживался у машины на стул и объяснял мне, что надо делать. Иногда, если выдавалось свободное время, я подходил к школе как был — в грязной рабочей одежде. Сидел на ограде и ждал перемены, чтобы увидеть друзей, пытался сохранить с ними связь. Ищу ее, иногда вижу ее урывками, но не успеваю как следует поговорить, тем более что этот Ицхак все еще ходит за нею по пятам и ей приходится остерегаться. Очевидно, они все-таки дружили. Постепенно я перестал приходить в школу, все связи оборвались, работа в гараже занимала все больше и больше времени. Прежние друзья со своими книгами, тетрадями и вечными разговорами об учителях вдруг стали казаться мне какими-то детьми.