Доротея Уэбстер - Пейзаж с бурей и двумя влюбленными Страница 13

А вечером, когда девушки убрали со стола и отнесли посуду на кухню, в распоряжение Франсуа, в комнату Женевьевы вошла Шарлотта.

— Вот ты где обитаешь, — сказала она, разглядывая скромную комнатку, на стены которой Женевьева успела повесить свои любимые репродукции. — Я пришла позвать тебя слушать музыку. Я не сама по себе, а по поручению мистера Фуллера. Оказывается, граф тебя уже приглашал вчера, но ты оказалась весьма стеснительной. Так что мистер Фуллер и я приглашаем тебя повторно. Без тебя не велено возвращаться. Мистер Фуллер пришел бы и сам, но ему трудно передвигаться. Так что пошли.

— Но... — растерялась Женевьева, — я не готова...

Шарлотта понимающе улыбнулась:

— Одевай самое лучшее платье, делай макияж — я подожду. Мне кажется, ты справишься достаточно быстро.

И верно: долго ждать ей не пришлось. Вскоре обе девушки вошли в гостиную. Еще приближаясь к ней, Женевьева услышала звуки рояля. Шарлотта уверенно повела Женевьеву в угол и посадила рядом с собой. За роялем сидела дочь графа. Она играла что-то незнакомое Женевьеве. В этой музыке совсем не было задушевности, мечтательности, к которой привыкла Женевьева, воспитанная в лицее на Шопене и Бетховене. Здесь чувствовалась огромная энергия, сила, ищущая и не находящая выхода. Мрачные торжественные аккорды чередовались с таким мощным напором, что рояль, казалось, сейчас взорвется. Женевьева так и не узнала, кто композитор: закончив эту вещь, Элеонора заиграла другую, гораздо более строгую, гармоничную. Потом зазвучал знакомый девушке Моцарт. Звуки стихли, Элеонора встала и отошла от рояля.

— Довольно, — объявила она. — Пусть поиграет кто-нибудь еще.

— Я вас слушаю второй вечер, — донесся голос из другого угла зала, и Женевьева узнала голос Фуллера, — и слышу один только двадцатый век — вот только сегодня вклинился Моцарт. Вы не любите классиков?

— Я не люблю размазни, соплей и томных вздохов, — заявила Элеонора. — Из всего девятнадцатого века могу играть одного Листа да еще Паганини. Все эти мечты о счастье, томления, разочарования — по-моему, одна только глупость.

— А вы уважаете силу?

— Почему же? Не только силу. Еще ум, волю, целеустремленность.

— А вам не кажется, что это одно и то же? Воля — это сила — недаром говорят “сила воли”; ум — тоже сила...

— Да, милая Элеонора не сыграет нам Шумана или Брамса, — произнес человек, сидевший рядом с роялем. Женевьева узнала в говорившем Филиппа Вернона. — Музыка, которую вы играете, вся темно-синяя, фиолетовая, иногда багровая — но никогда не бывает голубой или оранжевой.

— Потому-то, дорогой Филипп, вы и пишете мою дочь в багровых и фиолетовых тонах? — воскликнул граф. — А я-то все удивлялся: отчего на ваших портретах Элеонора носит платья, каких у нее нет? Ну, а то, что играет Лоуренс — эта музыка какого цвета?

— О, она почти вся синяя — но сколько там оттенков! Я всегда любуюсь их переливами. Кстати, мистер Брэндшоу, вы не сыграете нам сегодня?

— Отчего же, — произнес Лоуренс. Он выпрямился в кресле и поднес к губам какую-то трубку, похожую на кларнет.

Видимо, это был какой-то восточный инструмент, потому что звуки, раздававшиеся в гостиной, были рождены явно не в Европе. Причудливые, резкие, казалось, лишенные мелодии, они тем не менее завораживали.

Когда Лоуренс кончил играть, Ричард Фуллер произнес:

— Великолепно. После такой музыки хочется хорошенько подумать. Пожалуй, я этим и займусь. Позвольте откланяться, — и он с трудом поднялся и направился к лестнице.

— Как вы себя чувствуете, мистер Фуллер? — рискнула подать голос Женевьева. — Вам лучше?

— Милая Жоржетта уверена, что я буду жить, — ответил американец. — Я хотел бы разделить ее оптимизм.

Стали расходиться и другие гости. Переполненная впечатлениями, Женевьева вернулась в свою комнату.

Она попробовала читать, но строчки прыгали перед глазами, смысл ускользал. Она погасила свет и легла.

Перед глазами у нее вставало то задумчивое лицо Шарлотты и ее мастерская, то невозмутимое лицо Лоуренса, то ироничное лицо Ричарда Фуллера, его отчаянный прыжок. Что это — пустая бравада, желание показать свою храбрость или что-то другое, более сложное? И эта его ирония — конечно же, маска. Но что за ней? Как бы она хотела узнать этих людей поближе!

Глава третья

В следующие дни Женевьева окончательно познакомилась со всеми обитателями замка, лучше узнала их привычки и взаимоотношения. Она знала, что утром она смело может убирать в комнатах месье Вернона, Шарлотты Жерве и мистера Брэндшоу. Художник вместе со своей ученицей с утра уходили на прогулку. Вернувшись с нее, Вернон удалялся в мастерскую, а Шарлотта работала у себя в комнате. Лоуренс Брэндшоу занимался китайской гимнастикой в удаленном уголке парка. Он не любил, чтобы кто-то присутствовал при этом. Исключение он делал почему-то для одной лишь Шарлотты. Скульптора, как она сама призналась Женевьеве, привлекала пластика его фигуры и отточенных движений. Но что заставляло этого невозмутимого человека позволять наблюдать за своим сосредоточением хрупкой Шарлотте, осталось Женевьеве непонятным. Самолюбование или что-то другое? Закончив упражнения, Лоуренс возвращался в комнату, чтобы засесть за старинные хроники и карты — или же за компьютер новейшей модели. Женевьева догадалась, что англичанин вычитывал в различных хрониках сведения о пропавших кораблях, сличал их, чтобы как можно точнее определить место поиска. Убираясь в комнате Лоуренса, она несколько раз разглядывала разложенную на полу карту и поняла, что кладоискателя интересуют Азорские острова, расположенные на полпути из Америки в Европу. Но своим открытием она ни с кем делиться не стала.

Прелестная Жоржетта все утро спала, а проснувшись и нырнув в бассейн, присоединялась к Лоуренсу. Как поняла Женевьева из обрывков разговоров, девушка разбиралась в океанических течениях, в поведении дна моря. В соответствии с этими сведениями участники готовившейся экспедиции строили свои планы.

Ричард Фуллер продолжал разыгрывать роль прожигателя жизни, интересующегося исключительно джином, девушками да еще блюдами, которые готовил Франсуа. Однако каждое утро Женевьева выгребала из его корзины кучи порванной и измятой бумаги; она также видела, как таяла стопка чистой бумаги на столе и как взамен ее появлялась новая. Американец работал в полную силу. С тем большим самозабвением отдавался он в свободные часы всему, что мог ему дать замок: плаванию, играм с Жоржеттой, катанию верхом (здесь компанию ему составляла Элеонора), музыке. Видимо, утренние визиты Женевьевы все же мешали ему, потому что на третье утро он попросил приходить попозже — как к Жоржетте. Фуллер явно чувствовал себя не в своей тарелке, когда просил об этом. Видно было, что ему нравится беседовать с Женевьевой, нравится ее общество. У них уже вошло в обычай, что днем он находил ее в парке и вел или к бассейну, или к замыкавшим долину скалам, с которых низвергался настоящий (а не искусственный, как в парке) водопад. Писатель быстро вычислил время, к которому Женевьева обычно уставала, и не отрывал ее в разгар занятий. Девушку вообще поражало, как быстро Ричард Фуллер разбирается в людях, в мотивах их поступков. Они подолгу беседовали. Чаще всего эти беседы переходили в яростные споры: Женевьеву раздражали некоторые высказывания американца, они казались ей циничными и мрачными, и она бросалась в спор, чтобы защитить все человечество или отдельных его представителей — например, Лоуренса Брэндшоу, графа Шарля или его дочь.