Ирландская принцесса - М. Джеймс Страница 13

готов пристрелить меня на месте, и на мгновение я задаюсь вопросом, не заставил ли Лиам его наблюдать за мной, ожидая застать меня одного, чтобы он мог положить конец мне и всему этому безумию. Он мог бы согласиться на сделку, которую тогда предложили ему Короли, согласиться лишить наследства своего ребенка и двигаться дальше. Я все время задавался вопросом, смог бы я похоронить собственного брата, если бы до этого дошло. Смог бы Лиам? Я не знаю ответа на этот вопрос, потому что я его больше не знаю.

— Долго шел. — Лиам поджимает губы. — Он мертв уже несколько месяцев, Коннор.

— Я только сейчас узнал.

— Ты бы знал, если бы был здесь.

Если бы ты никогда не уходил, возможно, он был бы все еще жив. Я слышу скрытую нотку в голосе Лиама, то, чего он не договаривает. Его взгляд не отрывается от моего, тяжелый и непреклонный, и я слышу шелест листьев вокруг нас на теплом летнем ветерке, когда смотрю на своего брата.

— Ты говоришь, что хотел бы, чтобы он был еще жив? Он ненавидел тебя. — Я пристально смотрю на своего брата, зная, что мои слова причинят боль, и желая, чтобы они причинили боль. Я хочу знать, кто теперь мой брат, потому что я не вижу никаких следов того беспечного, безрассудного мальчика, которого я когда-то знал и пытался защитить. — Он обвинял тебя в смерти нашей матери, называл тебя подменышем. Он не хотел иметь с тобой ничего общего.

— Это не значит, что я хотел, чтобы он встал на колени перед пулей Виктора Андреева, — натянуто говорит Лиам. — Я бы не хотел такой судьбы ни для кого из нас. — Его лицо напрягается, и я могу сказать, что в этот момент он представлял это сто раз или больше… нашего отца, стоящего на коленях за складом, теплый асфальт пропитывает колени его брюк от костюма, запах доков и мусора в носу, зная, что последнее, что он почувствует, будут отходы пирсов Челси, что солнце, согревающее его голову, последнее солнце, которое он когда-либо почувствует, жаждущий большего, прежде чем выстрел отправит его в эту темную, вечную тьму и холодность.

Я могу сказать, что он и сам себе это представлял, глядя на темные воды Бостона у склада Королей, на городской пейзаж, представляя момент, когда Анастасия узнает об этом, как раз когда дуло прижимается к его затылку. И все же… он все равно продолжает сражаться. Мы все это себе представляли. Ни один человек не живет этой жизнью, не будучи хорошо знакомым с идеей своего собственного конца.

— И все же ты ничего не сделал, чтобы остановить это. — Я прищуриваюсь, глядя на него. — Разве тебе не дали право голоса?

— Я даже не был наследником, когда он умер, — говорит Лиам резким голосом. — Он пытался воздать почести нашему сводному брату-ублюдку. Так что нет, когда собрание проголосовало за его передачу в обмен на мир между нашими тремя семьями, у меня был только тот голос, который был бы у любого другого мужчины за столом.

— И какой?

Лиам не дрогнул.

— Я голосовал за смерть, — тихо говорит он.

— Потому что ты ненавидел его? — В моем голосе звучат другие, более жесткие нотки. Я задавался вопросом, боролся ли мой брат за его жизнь или согласился на казнь нашего отца. — Я слышал, ты сам был наказан за то, что нарушил клятву помолвки. Что произошло?

Правая рука Лиама дергается, и я замечаю шрамы на его большом и указательном пальцах.

— Нет, — говорит он тем же тихим, размеренным тоном. — Потому что это была его жизнь или жизнь многих других. Улицы Манхэттена и Бостона были бы красными от смешанной крови, ирландской, итальянской и русской вместе взятых. Иронично, не так ли? Мы бы объединились так или иначе, в мире или в насилии. — Он делает шаг ко мне, и я вижу, как оба мужчины, стоящие по бокам от него, вздрагивают, но не двигаются, чтобы остановить его. — Наш отец сходил с ума от власти, — говорит Лиам, его тон теперь немного более настойчивый, как будто он умоляет меня понять. — Он был готов пожертвовать всем, теми немногими отношениями, которые у него были с единственным оставшимся сыном, уважением других королей, даже рискнуть своей жизнью, чтобы получить власть и богатство, которых он жаждал. Все эти уроки, которые он давал нам в детстве о бережливости, о том, что нельзя выставлять напоказ деньги и достаток, как итальянцы или братва? Он упустил все это из виду. Ты ушел как раз тогда, когда все стало плохо, Коннор… ты не видел его в конце. Переубедить его было невозможно. Это было как… — Лиам прерывисто вздыхает. — Это было все равно что усмирить бешеную собаку.

— Я должен ударить тебя за это. — Мой кулак сжимается, и я вижу, как Найл делает шаг вперед, но Лиам только фыркает, поднимая руку, чтобы остановить его.

— Я провел много времени на боксерском ринге, брат, — говорит Лиам с коротким смешком. — Я уже не тот ребенок, которого ты помнишь, Коннор, и я могу постоять за себя. Так что, если ты считаешь, что должен задать мне трепку за честь нашего отца, учти, что ты можешь проиграть.

— Я могу позаботиться об этом, — говорит Найл, придвигаясь ближе к Лиаму, но он машет рукой, которую держит перед Найлом, как будто физически отталкивает его назад.

— Я уверен, ты бы с удовольствием, — фыркаю я. — Тогда ты мог бы попробовать взять Сиршу для себя, а? Сбить с ног убитую горем невесту и прямиком затащить в свою постель?

— Скорее всего, у нее не было бы разбито сердце, — рычит Найл, даже когда я вижу, как Лиам бросает на него вопросительный взгляд.

— Хватит! — Лиам огрызается, его голос глубже и злее, чем я когда-либо слышал. — Я хочу поговорить со своим братом, а не драться с ним или натравливать на него тебя, Найл. Просто оставайся на месте. — Лиам снова смотрит на меня, тяжело вздыхая. — Я перестал помогать нашему отцу, Коннор. Да, я проголосовал за то, чтобы пожертвовать им ради мира. Грэм, который сейчас стоит рядом с тобой, сделал то же самое. Виктор, который сейчас стоит рядом с тобой, выпустил пулю, которая убила его. Твои руки не чище моих, брат, как бы тебе ни хотелось думать иначе.

— Значит, ты готов пожертвовать собой на алтарь мира? — Я поднимаю бровь, глядя на него. — Ты даже не захотел жениться на женщине, на которой тебе сказали, и все же говоришь о том, что жизнь нашего отца — цена мира?

Лиаму нечего на это сказать, и он это знает. Его губы поджимаются, и над кладбищем воцаряется тишина.

— Нам