Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь-2 или профессор Вильчур Страница 13

Профессор отложил телефонную книгу. Он решительно не имел права пользоваться ее расположением, возможно из жалости к нему, лишать ее этого прекрасного вечера для удовлетворения своего желания.

Однако Вильчур не мог перестать думать о Люции, о ее добром, чутком и внимательном отношении к нему, отношении, в котором так ясно звучали самые лучшие и нежные чувства. Во всяком случае, он решил в один из ближайших дней увидеться с ней, а сегодня следовало каким-то образом сделать для нее что-то приятное. Подумав, он нажал кнопку звонка и обратился к входящему Юзефу:

— Юзеф, пойдите в какой-нибудь ближайший цветочный магазин, купите двадцать роз и попросите отправить их на адрес Люции Каньской. Адрес найдете в телефонной книге.

— Пан профессор, вы напишете карточку?

— Нет, нет, — запротестовал Вильчур, — никаких карточек.

— А какого цвета должны быть розы?

Вильчур недовольно нахмурил брови.

— Ну… могут быть, а я знаю, какие там бывают?

— Красные, желтые, белые.

— Белые? Ну, так пусть будут белые.

— А если я белых не найду? — педантично спросил слуга.

— Ой-ой, не надоедай мне, Юзеф. Но я же не могу знать этого. Посоветуешься с пани в магазине.

— Слушаюсь, пан профессор.

Вернувшись через час, Юзеф доложил, что по совету пани в магазине выбрал розовые, что пани спрашивала, для кого, и он ответил, что розы для молодой и очень красивой особы, но без любовных намерений. Она ответила, что удобнее всего подойдут именно розовые, потому что…

— Хорошо, хорошо, — прервал Вильчур. — Спасибо, Юзеф.

Когда слуга вышел, Вильчур пробормотал про себя.

— Страшно болтливый этот Юзеф.

В сущности, Вильчур сам был тому виной, потому что от тоски вызывал слугу для беседы. И вот в тот день, когда уже смеркалось, он услышал, что Юзеф с кем-то ругается в передней. Позднее он спросил, кто это был и чего хотел.

— Какой-то бессовестный оборванец, пан профессор. Он требовал, чтобы я его впустил к вам, и осмелился, извините, говорить, что он ваш приятель.

— Приятель? — удивился Вильчур. — Он не назвал свою фамилию?

— Назвал, только какая-то странная фамилия. Он был не похож на еврея, а фамилия совсем еврейская. Какой-то Шекспир.

Профессор рассмеялся. А звали его Вильям?

— Да, именно так, пан профессор. А водкой от него несло, извините, за три версты. Значит, я вижу, что это человек безответственный, может, даже элемент какой-нибудь. А нахальная бестия! Я ему говорю, что пана профессора нет в Варшаве, а он мне отвечает, извините, что ему достаточно какого-то, только не помню какого, но чего-то паскудного, тела спирального или чего-то в этом роде. Но уж когда назвал меня цербером, я не выдержал и выбросил его за двери. Конечно, сразу же вымыл руки, потому что от такого и бактерии разные на человека могут перескочить.

В ту же минуту из закрытой на зиму комнаты, выходящей на балкон, раздался звон разбитого стекла. Юзеф подскочил к двери. Едва успел ее открыть, как на пороге показался Циприан Емел.

— Шекспир! — закричал Юзеф. — Вломился! Полиция! Я тебя проучу!

Он схватил его за воротник, а поскольку был выше и сильнее, тряс его, как собака кролика. Емел попросил без всякого возмущения:

— Президент, скажи своему Атласу, чтобы он прекратил это землетрясение. Быстро говори ему, а то я сам его обезврежу.

Одновременно с последним словом он наградил Юзефа таким тумаком под ребра, что тот отпустил его сразу и, проклиная, отскочил на несколько шагов.

— Юзеф, оставь его в покое, — вмешался профессор Вильчур.

— Может быть, вызвать полицию, пан профессор? — с негодованием спросил слуга.

Емел смерил его презрительным взглядом.

— Вызови, архангел, и прикажи себя оседлать. Позволь ему, президент, сдаться в руки полиции. Непростительно, что такая физиономия, как у него, до сих пор не в полицейском альбоме. Альбом был бы в неописуемом восторге от его достойной физиономии. А сейчас отойди, недостойный Лепорелло, и оставь нас, потому что уже дело к вечеру.

Профессор сделал знак рукой, и Юзеф, который готовился снова броситься в сторону Емела, пожав плечами, направился к двери.

— Даритель блаженства, — поспешно обратился Емел, — прикажи своему мамелюку, далинг, чтобы он принес какую-нибудь горячительную жидкость, которой мы смогли бы наполнить наши внутренности. Как хирург, ты должен знать, что ничто не оказывает такое положительное влияние на заживление ран, как сорокапятипроцентный раствор алкоголя. Доведи курс до конца.

Профессор усмехнулся.

— Когда тебя выписали из больницы?

— Сегодня, май бьютифул френд. Туманным декабрьским утром вышел я в свет холодный и чужой. И прикажи дать мне воды во имя любви к ближнему или во имя чего-нибудь другого, что придет тебе в голову в данную минуту.

На вопросительный взгляд слуги профессор ответил утвердительным кивком головы. Циприан Емел свободно развалился в кресле и, когда Юзеф вышел, рассмеялся.

— Ну и профан, темнота беспросветная. Он думал, что, закрыв передо мной дверь, лишит меня возможности увидеть тебя, дорогой мастер. Когда-то, правда, были такие времена, что дверь, действительно, представляла для меня какое-то препятствие, но уверяю тебя, что это были давние времена. У меня, между прочим, какая-то странная привычка не верить, что кого-то нет дома, если в это же время я вижу его в окне. Как раз, идя сюда, я увидел твой бюст, далинг.

Профессор объяснил:

— Я не принимаю никого, потому что хочу отдохнуть. Поэтому слуга получил распоряжение…

— Сатис. Прощаю тебя. Я великодушен и снисходителен. Временами я тоже ищу уединения, однако только в тех случаях, когда располагаю относительно незначительным количеством алкоголя, но обречен чьим-нибудь милым соучастием в принятии пищи. Я думаю, мой дорогой эскулап, что ты укрываешься по какой-то другой причине. Это неважно. Я, однако, должен принести тебе благодарность за то, что ты посшивал мои бренные останки и привел их в состояние общественной пригодности. Собственно говоря, я не знаю, не оскорбил ли ты этим актом вечность, которая уже лихорадочно поджидает меня. Представь себе ангельские хоры и не менее выразительные сатанинские хоры, взаимно перекликающиеся в соответствии со всеми законами оперного искусства в споре за мою возвышенную душу! А тем временем какой-то тип, какой-то хомо симплекс, владеющий странными навыками штопать людские кишки, вырывает у них вожделенную добычу. Вильчур рассмеялся.

— Это было не так уж сложно.

— Как бы там ни было, я посчитал уместным нанести тебе, мон шер, визит. И наношу. Извини, что полы моего сюртука коротковаты и я, может быть, не выгляжу джентльмен лайк, но внешность стократно компенсируется внутренним возвышенным состоянием. Загляни в мои глаза и увидишь душу мою в парадном костюме. Без преувеличения могу тебе признаться, дорогой кардинал, что я почувствовал к тебе ничем не обоснованную симпатию и влечение, которое обеспокоило бы меня самого, если бы не моя уверенность в том, что проблемы, относящиеся к департаменту Эроса, я ликвидировал давно к обоюдному, это значит моему и Эроса, удовлетворению. Любовь, шер ами, является изобретением людей, которые не любят думать, для которых мышление представляет значительные трудности. Что касается меня, то я за собой этого никогда не замечал. Я мыслю так же легко, как ты, например, с легкостью вырезаешь ножиком в человеческом теле выкрутасы для удовлетворения своего инстинкта мясника.