Анна Берсенева - Опыт нелюбви Страница 14

Стали спорить, правда это или выдумка психологов, потом доели желтое домашнее сливочное масло с последней хлебной горбушкой, и крошки собрали, и чуть не масленку вылизали, и пили чай с шиповниковым вареньем. Шиповник в этом варенье был такой крупный, какого Кира никогда в жизни не видела. Впрочем, на Сахалине многое было гигантским – лопухи вообще выглядели какими-то марсианскими.

Ей интересно было сидеть за накрытым домашней скатертью столом, говорить о каких-то неожиданных вещах, и из-за всего этого стало ей радостно. Это и было то биенье жизни, которым ее привлекали путешествия.

Спать ей уже не хотелось ни капельки! Она вспомнила и сразу всем захотела рассказать, как лингвистика, изучая отличия в строении языков, однажды установила, что практически все они обладают общими чертами и развиваются схожим образом. Есть, конечно, загадочные исключения вроде баскского или языка айну, но…

Но, наверное, интересный разговор только ее сделал неутомимой. Остальные же осоловели наконец от домашних яств, отвалились от скатерти-самобранки, потихоньку потянулись в свои комнаты… И, едва собравшись рассказать обо всех этих интересных лингвистических штучках, Кира вдруг обнаружила, что за столом остались только она и Денис.

– Ну чего, на боковую, – сказал он, зевая. – Завтра с утречка на японские дзоты повезут, выспаться надо.

Грустно ей стало. Ей каждый раз грустно бывало обнаруживать, что человек человеку в основном и не друг, и не враг, а так.

Денис ушел спать. Кира убрала в холодильник блюдо с остатками рыбы, нашла свою спальню на втором этаже; все здесь было по-домашнему.

И, едва войдя в эту спальню, она поняла, что не заснет даже под угрозой расстрела. То ли отголоски недавних разговоров вертелись в голове чересчур бурно, то ли сахалинское время никак не становилось привычным, но сна у нее не было ни в одном глазу.

Глава 7

Она вышла на веранду. Тишина стояла пронзительная, пахло рекой, темнота была кромешной, и только звезды сияли в небе так, будто оно было проколото насквозь и через эти проколы проглядывало какое-то другое пространство, не здешнее, состоящее из сплошного ослепительного света.

Эта мысль – о зазвездном, занебесном пространстве – показалась такой неожиданной и радостной, так манила она куда-то, что Кира спустилась с веранды и пошла по усыпанной гравием дорожке.

Она шла не разбирая пути под сверкающими звездами, и запах воды становился острее, и ночная свежесть сильнее, и это нравилось ей необыкновенно, как нравилось все новое и настоящее, что открывала перед нею жизнь, пусть и не очень уж часто.

Кира от рождения была трусихой. Лет до шести она боялась муху, залетевшую в темную комнату, и категорически отказывалась спать, пока эту муху не выгонят. Да что там муху – она почему-то боялась самого обыкновенного перышка, вылезшего из подушки! Папа сердился, кричал, что такие дурацкие страхи непростительны даже для девочки, а бабушка ему объясняла:

– Дело не в том, девочка или мальчик, а в том, сколько человеку на всю жизнь отпущено воображения. Если много, то в детстве его почти наверняка будут мучить фантомы этого воображения. Зато ему никогда не наскучит жить.

Неизвестно, наскучит Кире когда-нибудь жить или нет, но в детстве мир в самом деле представал в ее воображении фантасмагорическим. Он не был залит ярким солнцем, как, наверное, положено миру детства; во всяком случае, Кира его солнечным не помнила. Она помнила его полным смутных теней, непонятных слов, тревожных снов, странных событий и вот этих вот необъяснимых страхов, вроде страха перед перышком.

И чем все это ни считай, фантомами воображения или обещанием будущей интересной жизни, а назвать ее смелой можно было разве что в насмешку.

Поэтому то, что она пошла в темноте и одиночестве по неизвестно куда ведущей ночной тропинке, было более чем странным для нее поступком.

Гравий перестал хрустеть под ногами – Кира не заметила, как вышла к реке. Наверное, она и не могла этого заметить, потому что выглядела эта река очень непривычно: начиналась словно бы прямо посреди дороги, без всякого спуска вниз. Теперь, в темноте, ее почти не было видно, но хорошо было слышен шум, и шум этот говорил о быстром ее течении.

Кира присела у воды, положила ладонь на поверхность. По ладони побежали холодные струи, и в холоде этом была та же необъяснимая радость, что в ночном вдохновенном разговоре незнакомых людей, и в неизвестном пространстве за звездами, и в фантомах детского воображения. А почему это так, Кира не знала.

– Не боишься одна гулять? – раздалось у нее над головой.

Она не закричала в голос только потому, что голос у нее пропал от страха. Все элегические размышления выветрились из головы мгновенно, и осталась одна только мысль: «Что ж я за дура такая, куда ж я среди ночи поперлась?!»

Впрочем, сразу же за этой мыслью последовала другая, отрезвляющая: «Во всяком случае, это не медведь. И не убийца какой-нибудь, наверное, иначе без лишних слов по голове бы стукнул».

Воображение воображением, а здравый смысл все-таки был главной Кириной чертой.

– А надо бояться? – судорожно сглотнув, переспросила она, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее.

– А чего нас бояться?

Голос из темноты прозвучал насмешливо. Кира совсем успокоилась. Насмешка относилась к числу привычных для нее интонаций, а процитированный этим человеком анекдот про встречу на кладбище с вампиром – к числу тех анекдотов, которые она знала с детства. А значит, и бояться всего этого не обязательно.

– Это какая река? – спросила она, распрямляясь.

Ей в самом деле было это интересно.

– Поронай. Почти через весь Сахалин течет. Рыбы в ней пропасть.

Все-таки, несмотря на общие с Кирой детские анекдоты, речь у него была для нее непривычная. Она никогда не сказала бы «пропасть» вместо «много».

Манера его речи ей понравилась.

– Вы рыбак? – спросила она.

– Не то чтобы рыбак. Но рыбачить люблю. Куришь?

– Нет. Но вы курите, если хотите.

Сказав это, Кира сообразила, что он у нее разрешения и не спрашивал. И что незачем говорить ему «вы», если он называет ее на «ты».

– Ну, садись, покурим, – сказал он. – Сюда садись, на бревно.

Глаза привыкли к темноте – Кира видела теперь хотя и не черты его лица, но абрис. Если можно было назвать этим тонким словом несложное сочетание рубленых линий и углов, из которых его лицо состояло.

Он закурил и уселся на бревно, и Кира села рядом. Глупо было бы стоять перед сидящим мужчиной.

– Тебя как зовут? – спросил он.

– Кира.

Она ответила машинально и только после этого, опять с опозданием, сообразила, что она не школьница, а он не учитель, и неуместно ему спрашивать ее имя, если сам он предварительно не назвал свое.