Анна Берсенева - Игры сердца Страница 14

– Дикий народ, – заметил кто-то рядом с Нелькой. – Никакого уважения к искусству. Европейцы, что возьмешь?

Нелька оглянулась. Голос принадлежал мужчине, одетому в такие джинсы, которые можно было мечтать не надеть на себя, а разве что увидеть во сне; может, это были даже самые настоящие американские джинсы.

– Нашел европейку! – возразила женщина в льняном платье, напоминающем мешок с прорезанной дыркой, из которой торчала ее кудлатая голова. – По-твоему, Польша – Европа?

– Ну, какая-никакая…

– Именно что никакая.

– С нашей помощью, между прочим! – хмыкнул мужчина в свитере. – С братской помощью всего советского народа.

– Да ладно тебе, Тэд! Еще скажи, нам самим октябрьский переворот тоже иностранцы навязали. Германские шпионы!

– Октябрьский переворот тут вообще ни при чем! Это все гораздо позже, при Сталине началось.

– Твой Ленин от Сталина отличается только национальностью!

– Не знал, что ты антисемит!

– При чем здесь это?

– Гитлер тоже был бездарен. Все зло в мире – от бездарности!

Общий гул занялся снова, как приугасший было костер, в который подбросили сухих веток. Про красавицу с ее шляпой все забыли. Мужчина в свитере поднял с пола кованую паутину и снова закрепил ее на стене. Нелька, конечно, уже сообразила, что это была не случайная конструкция, а что-то концептуальное, составляющее со шваброй единую композицию.

«А клево, между прочим, – подумала она. – Швабра, над ней черная паутина… Кто придумал, интересно?»

Нелька уже хотела кого-нибудь об этом спросить – она была не из тех, кто теряется в незнакомой компании. Но тут к ней подошел Олег, и она мгновенно забыла про интерес к какой-то швабре, хотя бы и концептуальной.

– Не скучаешь? – спросил он.

– Нет, – улыбнулась в ответ Нелька.

– Пойдем, покажу, ради кого мы сюда пришли, – сказал Олег.

Лавируя среди людей – ни одного пустого, стандартного, как на улице, лица здесь не было, ну ни единого! – Олег провел Нельку в центр комнаты. Там стоял большой стол, напоминающий тот, что был и у него на чердаке: тоже самодельный, сбитый из досок. Этот стол, правда, был раскрашен, доска за доской, в яркие цвета.

А на столе, подпертая чем-то сзади, стояла картина, написанная на оргалите.

«Да-а, это тебе не натюрморт с сиренью!» – подумала Нелька.

Картина была – портрет. Это было понятно каким-то неуловимым образом – ничего определенно портретного, вроде глаз или усов, разглядеть было нельзя, но ощущение, что на тебя кто-то смотрит, было совершенно определенным. Взгляд, возникающий из сплетения разноцветных линий и пятен, был насмешливый и внимательный. Впечатление насмешки, может быть, создавалось оттого, что внизу картины были изображены ярко-красные семейные трусы в синий цветочек, а из чего возникала внимательность, Нелька не понимала – она ее просто чувствовала.

– Ну вот, – сказал Олег. – Это и есть виновник торжества. «Автопортрет в семейных трусах». Панков его пять лет писал, никак закончить не мог. Одних эскизов кубометра три набралось. А сегодня вот разродился наконец.

– Здорово! – восхищенно сказала Нелька. – Похож, наверное.

– Вылитый, – усмехнулся Олег. – Особенно трусы. А вот и автор, кстати.

– Привет, старуха, – сказал автор. – Панков, разрешите представиться.

«Насчет трусов не знаю, а взгляд точно похож», – подумала Нелька.

Панков был, кажется, чуть постарше Олега; впрочем, из-за того, что у обоих были бороды, сказать это наверняка было невозможно. Нет, все-таки старше: у него в бороде проскальзывала седина, а у Олега борода была рыжеватая, очень красивая.

– Неля, – представилась Нелька.

– Художница? – поинтересовался Панков.

– А как вы догадались? – удивилась она.

Если бы Нелька была, например, актриса и была бы при этом красавица, и он угадал бы ее профессию по красоте, то удивляться было бы нечему. Но по каким признакам он догадался, что она художница, вот уж совершенно непонятно.

– В первую очередь – по живости во взгляде, – объяснил Панков. – Ее наличие означает, что у вас, мадемуазель, в жизни имеется некий самостоятельный интерес. Хотя сюда вы пришли не самостоятельно, а с этим бородатым нахалом. Далее – по отсутствию кокетства и томности. А это означает, что вы не явились сюда, дабы уловлять души и тела творческих личностей, и мою душу вместе с телом в частности. Задаю себе вопрос: какой собственный интерес мог привести на мой чердак девушку, если ей безразлична моя особа? Отвечаю: эта девушка – художница и пришла посмотреть мою картину. Я прав?

– Прав! – засмеялась Нелька.

С каждым словом этого насмешливого монолога Панков нравился ей все больше и больше.

– Ты зато мастер уловлять, – сказал Олег. – Особенно тела. Особенно красивые и женские. Не слушай его, Нелличка. А то этот соловушка тебе такого напоет!

– Кстати, – вспомнил Панков, – знаешь ли ты, дева, что именно поет влюбленный соловушка?

– Что? – с интересом спросила Нелька.

– «Повел-повел… привел-привел… положил-положил…»

Панков пропел это так похоже на разливающегося трелями соловья, что Нелька расхохоталась.

– Уводи ее, старик Горяев! – воскликнул Панков. – Уводи девушку с живостью во взгляде, ибо я за себя не ручаюсь!

Неизвестно, увел бы Олег Нельку от соловья Панкова или нет, но тут по мастерской пошла какая-то новая волна.

– Панков, пора! – гаркнул сквозь общий гул мужчина в свитере. – Хватит ханку жрать, пошли на пруд!

– Так я что? Я ж как раз и жду, когда вы уже ханки наконец накушаетесь, – пожал плечами Панков. – Пошли, раз общественность созрела. Песню – за-пе-вай!

И по этой его команде все двинулись к выходу из мастерской, и кто-то в самом деле запел. Мотив был из марша про Москву кипучую-могучую, но слова какие-то другие. Какие, Нелька в общем гуле не разобрала.

Да это было и неважно. Так весело было идти вместе со всеми – язык не поворачивался назвать этих необыкновенных людей толпой! – сначала по лестнице вниз, потом по улице Чаплыгина, потом по Чистопрудному бульвару. На бульваре все выстроились в колонну, которая выглядела довольно внушительно из-за своей многочисленности. Впереди шел Панков, держа поднятым перед собою «Автопортрет в семейных трусах».

– Снял бы ты штаны, Панков! – крикнул ему Олег. – Чтоб все видели, чей портрет.

– Ничего, сходство и так разительное, – ответил Панков.

– Без штанов мусора заметут, а так – мы что? Мы ничего, примус починяем, – сказал кто-то знакомым голосом.

Слова про примус были из романа «Мастер и Маргарита». Нелька очень удивилась, услышав их. Роман этот нигде никогда не печатался, и она читала его только потому, что его машинописную копию дала Тане Елена Сергеевна, вдова Булгакова. Это было год назад, Нелька еще в школе училась.