Сесилия Ахерн - Люблю твои воспоминания Страница 15

Входная дверь моего дома открывается в тот момент, когда такси отъезжает. Фрэн, папина соседка, улыбается мне, стоя на пороге. Она странно смотрит на нас, избегая встречаться со мной взглядом. Мне придется к этому привыкнуть.

— Ой, твои волосы! — восклицает она, но спохватывается. — Прости, дорогая, я собиралась уйти до вашего приезда.

— Она широко распахивает дверь и вывозит за собой клетчатую сумку на колесах. На ее правой руке резиновая перчатка.

Папа заметно нервничает и отводит глаза.

— Фрэн, что ты здесь делала? Как ты вообще попала в мой дом? — Я пытаюсь быть предельно вежливой, но вид человека, находящегося в доме без моего разрешения, одновременно раздражает меня и приводит в ярость.

Она краснеет и смотрит на папу. Папа смотрит на ее руку и покашливает. Она опускает глаза, нервно хихикает и стаскивает с руки перчатку.

— А твой папа дал мне ключ. Я подумала, что… в общем, я положила для тебя в прихожей симпатичный коврик.

Надеюсь, тебе он понравится.

Я смотрю на нее в полном замешательстве.

— Не важно, я уже ухожу. — Фрэн подходит ко мне, берет за руку и сильно сжимает ее, все еще не в силах взглянуть на меня. — Держись, дорогая. — Она идет вниз по дороге, волоча за собой сумку на колесах, чулки закрутились вокруг ее толстых лодыжек.

— Папа! — Я сердито смотрю на него. — Что это, черт возьми, такое? — Я врываюсь в дом и вижу отвратительный пыльный ковер, лежащий на моем бежевом ковровом покрытии. — Почему ты даешь совершенно незнакомой тетке ключи от моего дома, чтобы она могла войти и оставить здесь ковер? Я не нуждаюсь ни в чьей благотворительности!

Он снимает кепку и мнет ее в руках:

— Дорогая, она не чужой человек. Она знает тебя с того дня, когда тебя привезли домой из роддома…

Это не та история, которую стоит сейчас рассказывать, и папа осекается.

— Мне все равно! — шиплю я. — Это мой дом, не твой! Ты не вправе так поступать. Мне противен этот дерьмовый ковер! — Я поднимаю один конец грязной уродины, вытаскиваю ее на улицу и захлопываю дверь. Вне себя от злости я поворачиваюсь к папе, чтобы снова на него накричать. Лицо у него побледнело, плечи вздрагивают, он, не отрываясь, смотрит на пол. Мои глаза следуют за его взглядом.

Выцветшие пятна разнообразных оттенков коричневого разбрызганы по бежевому ковровому покрытию. В некоторых местах они счищены, но приглаженные в другую сторону ворсинки выдают, что на них что-то было. Моя кровь.

Я закрываю лицо руками.

Папа говорит тихим обиженным голосом:

— Я считал, лучше тебе этого не видеть, когда ты вернешься домой.

— Ох, папа!

— Фрэн приходила сюда ненадолго каждый день и пробовала разные чистящие средства. Это я предложил закрыть все ковром, — говорит он еще тише. — Ты не можешь обвинять в этом ее.

Я презираю себя.

— Знаю, ты любишь, чтобы в твоем доме были красивые, подходящие друг к другу вещи. — Он оглядывается вокруг.

— Но ни у Фрэн, ни у меня таких нет.

— Папа, прости меня. Я не знаю, что на меня нашло. Прости, что я накричала на тебя. Ты ведь только и делал, что помогал мне всю эту неделю. Я… я как-нибудь позвоню Фрэн и должным образом поблагодарю ее.

— Хорошо, — кивает он. — Теперь я, пожалуй, пойду. Я отнесу ковер обратно Фрэн, не хочу, чтобы кто-нибудь из соседей увидел его на улице, а потом рассказал ей.

— Нет, я положу его туда, где он лежал. Он слишком тяжел для тебя. Я пока оставлю его тут и скоро ей верну. — Я открываю дверь, поднимаю ковер с дорожки, затаскиваю в дом без прежней ненависти и кладу так, чтобы он закрыл место, где я потеряла своего ребенка.

— Папа, прости меня, пожалуйста.

— Не переживай. — Хромая, он подходит ко мне и похлопывает по плечу. — Я понимаю, у тебя сейчас трудные времена. Если я тебе понадоблюсь, я прямо за углом.

Резкое движение запястьем — кепка снова у него на голове. Я смотрю, как он — влево-вправо, влево-вправо — идет по дороге. Это зрелище привычное и успокаивающее, как морской прилив. Он исчезает за углом, и я закрываю дверь. Одна. В тишине. Только я и дом. Жизнь продолжается, как будто ничего не произошло.

Мне кажется, я ощущаю, как детская наверху вибрирует, — сквозь стены и пол доносится: тук-тук, тук-тук. Как будто сердце дома гонит кровь, пока она не потечет вниз по ступеням, по коридорам, не достигнет каждого крошечного уголка, каждой трещинки. Я ухожу прочь от лестницы, места преступления, и бесцельно брожу по комнатам. Вроде бы все точно так же, как было, хотя, присмотревшись, я вижу, что Фрэн навела порядок. Чашка с чаем, который я пила, исчезла с журнального столика в гостиной. Из небольшой кухни доносится жужжание посудомоечной машины, которую включила Фрэн. Краны и сушилка блестят, поверхности сияют. Дверь из кухни ведет прямо в сад за домом. Розовые кусты моей мамы тянутся вдоль задней стены. Из земли выглядывает папина герань.

Детская наверху все еще пульсирует.

Я замечаю, что в холле мигает красный огонек автоответчика. Четыре сообщения. Просматриваю список звонивших и узнаю номера друзей. Оставляю автоответчик в покое: пока я еще не в состоянии слушать их соболезнования. Потом замираю. Иду назад. Снова просматриваю список. Вот оно. Вечер понедельника. В 7:10 вечера. Потом опять в 7:12. Мой второй шанс ответить на звонок. Звонок, ради которого я так глупо бросилась вниз по лестнице и пожертвовала жизнью своего ребенка.

Они оставили сообщение. Дрожащими пальцами я нажимаю на кнопку «Прослушать».

— Здравствуйте, вам звонят из отделения «Экстра-вижн» в Фисборо по поводу ди-ви-ди «Рождественский гимн Маппет-шоу». Наша система сообщает, что его нужно было сдать еще неделю назад. Мы будем очень признательны, если вы сделаете это как можно быстрее.

Я делаю резкий вдох. На глаза наворачиваются слезы. Чего я ожидала? Какого телефонного звонка? Чего-то настолько срочного и важного, что умерило бы мою вину, послужило бы оправданием моей потери?

Меня трясет от ярости и потрясения. Прерывисто дыша, я иду в гостиную. Вот проигрыватель для DVD. На нем лежит диск, который я взяла напрокат, пока присматривала за своей крестной дочерью. Я тянусь за диском, крепко сжимаю его пальцами, словно хочу придушить. Потом бросаю со всей силы через комнату. Он сшибает коллекцию фотографий, стоящую на пианино, раскалывает стекло нашей свадебной фотографии, отбивает кусочек серебристой рамки другого фото.

Я открываю рот. И кричу. Кричу во весь голос, так громко, как только могу. Крик глубокий и низкий, он полон боли. Я снова кричу и не замолкаю, пока не выбиваюсь из сил. Один за другим крики вырываются из горла, из глубин моего сердца.