Джуди Кэролайн - Мэгги и Джастина Страница 15

В сверкающем неподвижном небе не веяло ни ветерка. Дым, струившийся из каминных труб соседних домов, поднимался прямо вверх легкими клубами, терявшимися в высоте. Казалось, по городу на уровне домов пробегали волны — трепет жизни, всей той жизни, что была в нем заключена. Громкий голос улиц в сиянии солнца звучал смягченно — в нем слышалось наступление весны.

Вдруг какой-то шум привлек внимание Джастины. Это была стая белых голубей, появившихся на горизонте неизвестно откуда. Они пролетали мимо окна, заполняя собой неровную линию неба. Летучий снег их крыльев застилал собой беспредельность города.

Вновь вернувшись к пьесе, Джастина не ощутила в себе сил продолжать чтение. Она захлопнула рукопись и положила ее на подоконник. Все, с этим покончено. Она вернет этот опус его автору без всяких сожалений. Меньше всего ей хотелось изображать собственную мать и ее несчастную любовь, пусть даже Мэгги считает по-другому. Конечно, ее можно понять — трудно признать, что жизнь была прожита зря.

Но что Джастине делать с собственной жизнью? Как быть дальше? Она все чаще и чаще чувствовала, что Лион по-прежнему далек от нее, как, впрочем, и она от него.

Что это за шум за дверью? Ах, да, старый верный Фриц. Он, наверное, сварил кофе. Так и есть. Слуга возвестил о своем появлении негромким стуком в дверь.

— Миссис Хартгейм.

— Да, да, Фриц, заходи, — воскликнула она, запахивая полы халата.

Наверное, Фриц был единственным человеком, который обращался к Джастине по ее нынешней фамилии. Все остальные, особенно в театре, по-прежнему называли ее Джастиной О'Нил, и она даже не стала отдавать распоряжение о том, чтобы имя на афишах поменяли. Джастина О'Нил была известна всему театральному миру и, пожалуй, большей части Англии. А вот Джастину Хартгейм знали лишь в узких кругах правительственного истэблишмента и дипломатического корпуса, то есть там, куда ее так безуспешно пытался вытаскивать Лион.

Фриц, молчаливый и таинственный, как всегда, распахнул дверь и вкатил в комнату тележку с дымящимся кофейником и несколькими фарфоровыми розетками.

— Ваш кофе, миссис Хартгейм, — торжественно провозгласил он и, вытянувшись в струнку, подобно солдату, медленно наклонил голову, а затем с достоинством удалился.

— Благодарю, Фриц, — сказала Джастина, направляясь к креслу, рядом с которым стоял столик.

Насладившись великолепным ароматом крепкого напитка, она приступила к завтраку.

7

Перед спектаклем Клайд был необычайно многословен. Он рассказал о том, как посетил какой-то малюсенький театрик в Челси, где играла любительская труппа.

— Меня занесло туда на чаепитие к родственникам матери. Джастина, ты, наверное, должна знать, что такое чаепитие в Челси. Это уморительные своей самоуверенностью старики и составляющие им компанию дамы бальзаковского возраста, которые воображают, что самое прекрасное на свете — это булочки к чаю. Они стали уверять меня, что лучшая театральная труппа, которую им когда-либо приходилось видеть, находится у них в Челси, неподалеку от парка. Разумеется, я выразил сильные сомнения по этому поводу, и они, чтобы убедить меня в обратном, готовы были поклясться прахом своих давно умерших родителей. Чтобы совершенно не испортить настроение этим старикам, я принял их предложение и сходил на вечерний спектакль в какое-то малюсенькое зданьице, где еще, наверное, со времен Диккенса сохранились газовые рожки. Они, конечно, декоративные и все такое, но уверяю тебя, Джастина, это производит неизгладимое впечатление. У меня было такое ощущение, как будто я окунулся в атмосферу славных дней расцвета британской драмы. Точь-в-точь конец девятнадцатого века. Я сидел в отвратительной тесной ложе у сцены, и перед глазами у меня был аляповато размалеванный занавес. Мои старики не переставая щебетали мне на ухо о том, какую прекрасную молодую актрису заполучила их труппа.

Джастина засмеялась:

— Клайд, неужели ты думаешь, что в Англии существует актриса лучше меня?

Тот протестующе вскинул руки.

— Нет, нет, Джастина, мне даже и мысли такой в голову не могло прийти. Ты единственная актриса, которую я видел на своем веку, все остальные — жалкие дилетанты.

Она милостиво махнула рукой.

— Ну что ж, продолжай.

— Стараясь не обращать внимания на щебетание моих стариков, я стал рассматривать зал. Джастина, это было просто невероятно. Я даже поверить не мог, что такие залы сохранились. Он был отделан с мишурной роскошью, везде Купидоны и рога изобилия, как на дешевом свадебном торте. Зал был заполнен наполовину такими же челсийскими стариками и местными бедолагами вроде меня, которых наверняка силой затащили в этот театр. Эта обстановка действовала на меня угнетающе, и я все время думал о том, как бы мне выбраться оттуда. Но тут началась пьеса. Как ты думаешь, Джастина, что за спектакль они ставили в тот вечер?

Она со смехом откинулась в кресле.

— Думаю, что Чехов.

Клайд засмеялся.

— Ты не угадала, Джастина. Эта пьеса и для нас достаточно хороша. Это был Шекспир, «Ромео и Джульетта». Признаться, сначала мне стало обидно за Шекспира, которого играют в такой дыре, но в то же время это меня немного заинтересовало. Во всяком случае, я решил посмотреть первое действие. Они включили дополнительный магнитофон, на пленке был записан звук какого-то ужасающего оркестра, где особенно выделялось расстроенное пианино. От этой музыки я чуть не сбежал из зала. Наконец занавес поднялся, и представление началось. Ромео играл тучный пожилой мужчина с наведенными дешевым гримом бровями и хриплым трагическим голосом. Фигурой он напоминал пивной бочонок. Меркуцио был немногим лучше. Эту роль исполнял какой-то комик, который, наверное, привык играть в фарсах. Он вставлял в текст отсебятину и напрямую обращался к сидевшим в зале, словно это были его личные друзья. Все вместе напоминало ярмарочный балаган. Но Джульетта! Не скрою, я восхитился. Это была девушка лет семнадцати, с нежным, как цветок, личиком, с головой античной гречанки, обвитой темными косами. Глаза — синие озера страсти, губы — лепестки роз. Первый раз в жизни я видел такую дивную красоту.

Джастина обиженно надула губы.

— Ну вот, а только что говорил, что лучше актрисы, чем я, не встречал.

Клайд принялся оправдываться:

— Ну что ж поделаешь, если на фоне всех этих нелепых дилетантов она выглядела действительно как греческая богиня. Меня не трогал пафос ее слов, но красота! Рядом со своими бездарными партнерами она едва ли не вызвала у меня слезы. Кроме всего прочего, у нее оказался дивный, божественный голос. Я никогда не слышал такого голоса. Вначале он был очень тих, но каждая его глубокая ласкающая нота как будто отдельно вливалась в уши, потом он стал громче и звучал как флейта или далекий гобой. Во время сцены в саду в нем зазвенел тот трепетный восторг, который можно услышать разве что в пении утренних птиц. В ней была какая-то тайна.