Мой любимый враг - Елена Алексеевна Шолохова Страница 15

Тогда плакала, а сейчас… сейчас трясла моей тайной перед всеми, взирая на меня насмешливо, презрительно и злорадно. Честно говоря, меня убило именно её предательство, а не то, что правда всплыла. Быть пойманной на лжи, конечно, стыдно, но я бы всё это пережила, в конце концов мне уже не двенадцать лет. А вот то, как легко Зеленцова забыла годы дружбы, наши детские клятвы, да вообще всё… И из-за чего? Точнее, из-за кого…

Да, и Гольц этот… Только вчера он просил прощения, а сегодня снова отворачивается. Ну разве ж это не предательство?

14

Больше про отца в течение дня никто не заговаривал, не фыркал, не посмеивался, не косился на меня с осуждением. Даже Шлапаков больше не приставал ко мне. Да и Зеленцова общалась с другими девчонками, а в мою сторону – ноль внимания. И я, наивная, решила, что «проехали».

Неладное я заметила в столовой, когда рядом со мной никто не сел. И напротив – тоже. И, вроде как, это происходило случайно, с виду – ни намека на умысел. Наши между собой ничего такого не обсуждали, никаких знаков друг другу не подавали, просто как обычно усаживались за стол, смеялись, болтали, но… подальше от моего места. И через минуту-другую вокруг меня образовалась зона отчуждения.

– А ну, потеснитесь! – гаркнул Шлапаков и вклинился между парнями, и так сидящими плотно плечом к плечу.

И я всё поняла. Они решили меня игнорить. Не знаю, как это удалось Зеленцовой, в какой момент она успела всех подговорить и перетянуть на свою сторону. На уроке ничего подобного не происходило. На одной из перемен? Может быть… Но что она им ещё могла наплести? Не из-за отца же они так.Это было бы совсем тупо и несерьёзно.

Я сидела обескураженная и, если честно, раздавленная таким унижением. Словно меня публично опозорили. Будь это просто в классе – ещё ладно, было бы обидно, но не унизительно. А вот так, на виду у всех, словно я какая-нибудь прокаженная…

"Да пошли они! Подумаешь, – пыталась я себя утешить. – И одна посижу. Плевать! Не очень-то мне их общество и нужно…".

Но это слабо помогало. Ещё и чертовы ашки стали оглядываться на меня с мерзкими ухмылками, перешептываться. Кто сидел спиной ко мне – так чуть шеи себе не вывернули. Лубенец – особенно.

Я же очень старалась сохранить невозмутимость, будто ничего необычного не происходит. Продолжала вяло клевать плов, который вдруг утратил всякий вкус и с трудом лез в горло.

От стола одиннадцатого «А» сквозь общий гул доносилось: а что случилось? Ларионовой бойкот? И что теперь с ней типа общаться западло? А за что?

Я с вызовом посмотрела на ашек, мол, нечего на меня пялиться. И шушукаться нечего. Ашки сразу отвернулись, продолжая хихикать между собой. И только их новенький… как там его? Рощин, кажется… продолжал смотреть без капли стеснения.

Будь кто другой, я бы точно высказала что-нибудь резкое в лоб. Но он непонятным образом вызывал у меня… скованность, что ли. Выражаться при нём и даже повышать голос становилось как-то неловко. Да и смотрел он без ехидного, злорадного любопытства, как другие. Просто смотрел и всё. Почти равнодушно, ну, может, слегка задумчиво.

Тут в дверях столовой показался Славка Гольц. Нашёл меня взглядом и тут же отвёл глаза. Прошествовал к столу и… уселся вместе со всеми.

А мне как будто кипятком в лицо плеснули. Я еле сдержалась, чтобы сию секунду не вскочить и не умчаться прочь. Горло перехватило словно тисками, и веки зажгло нестерпимо. Не дай бог ещё здесь, перед всеми, расплакаться!

Я чуть не до боли закусила нижнюю губу. На долю секунды зажмурилась, вдохнула поглубже и наконец сглотнула подступивший ком. Ну, хотя бы удалось совладать с собой. Вот был бы позор, если бы я ещё тут, при всех, пустилась в слезы.

Состроив безразличный и независимый (надеюсь) вид, я снова посмотрела перед собой и снова наткнулась на взгляд новенького, теперь уже не равнодушный, а внимательный, даже изучающий. Какого черта ещё и он уставился? Впрочем, плевать на него, вообще на всех плевать…

Титаническими усилиями я заставила себя проглотить ещё немного риса, сделать пару глотков компота и лишь потом неспешно поднялась из-за стола.

Я шла из столовой на негнущихся ногах, а в груди жгло от обиды и горечи. Сначала Зеленцова, теперь Гольц… Он-то как мог? Отвернулся. Предал. И из-за чего? Из-за того, что я соврала про отца? Ну это же чушь! Детский сад! Не может быть... Или он просто меня такой стыдится?

Вокруг народ галдел, носился, хохотал. Старшеклассницы жались кучками у подоконников. Девчонки помладше дефилировали парами по коридору, а пацаны кричали им вслед глупости. А я брела как сомнамбула, едва реагируя на шум и суету вокруг. Хотелось найти какой-нибудь укромный угол и дать волю слезам. Ну или хотя бы просто посидеть в тишине, успокоиться.

Такое тихое место у нас я знаю одно – закуток в дальнем конце коридора на первом этаже, рядом с архивом и библиотекой. Он маленький совсем, буквально метра два или два с половиной в глубину. Но там действительно тихо и безлюдно. В библиотеку ведь сейчас народ особо не ходит – учебники все уже получили, а книги – ну, если кто и читает, то больше в ридерах и планшетах. Это я по старинке. И когда беру очередную книжку, мне Анастасия Викторовна, библиотекарша, так и говорит: «Кроме тебя никто сюда не ходит, совсем ваше поколение разучилось читать».

Архив тоже вечно заперт. В закутке, правда, была ещё какая-то дверь, не знаю, куда вела и когда её в последний раз открывали, но выглядела она наглухо замурованной. В общем, это самый подходящий укромный уголок, если вдруг хочется уединения. Сюда даже гвалт едва доносился, будто