Джанет Дейли - Мастер поцелуев Страница 16

Держась за грудь, он вновь попытался встать. На этот раз ему удалось подняться на ноги, но устоять оказалось нелегко – его шатало, как пьяного. В голове словно стучали какие-то молотки, путая мысли. Сокол чувствовал, как саднит разбитое лицо и что-то неладное творится с носом – должно быть, он тоже сломан. Оба глаза заплыли, остались лишь узкие щелки. Нестерпимо болело все тело, а одеревеневшие мышцы сводило судорогой. Разбитые губы запеклись, и Соколу казалось, что в них всажены тысячи иголок. Он попробовал облизнуть их языком и ощутил вкус пыли, перемешанный с кровью.

Он поднес было руку ко рту и замер, услышав рядом какой-то негромкий звук – словно бы звон уздечки. Сокол вгляделся в темноту и различил на фоне ночного неба в нескольких шагах от себя знакомый силуэт своего коня. Он попробовал шагнуть к нему, но сигналы, которые мозг посылал ногам, путались и терялись. Ноги почти не слушались его, и Сокола бросало из стороны в сторону, словно на палубе в бурю.

Когда ему наконец удалось нащупать поводья, лошадь шарахнулась, почуяв запах крови. Сокол начал уговаривать испуганное животное, перейдя на язык навахо. Гнедой нервно фыркал, но позволил ему ухватить поводья. Забросив их на шею лошади, Сокол продел ногу в стремя и, собрав всю свою волю, превозмогая дикую боль, взобрался в седло. Он мертвой хваткой вцепился в седельную луку, оставив поводья висеть свободно и предоставив лошади идти самой.

Гнедого не надо было понукать, ему не терпелось вернуться в корраль, и он припустился домой тряской рысью. Каждый его шаг отзывался нестерпимой болью во всем теле Сокола, и уже через сотню ярдов он опять потерял сознание. Только инстинкт удерживал его в седле: ноги сами сжимали лошадиные бока, а руки – луку седла.

Сокол не знал, сколько прошло времени, но, очнувшись от вызванного болью забытья, понял, что лошадь остановилась. Он толкнул гнедого ногой, понукая идти дальше. Лошадь заржала, но не тронулась с места. Сокол с усилием выпрямился, пытаясь осмотреться, но его так сильно качало в седле, что он чуть не упал. Прошло несколько секунд прежде, чем он понял, что находится около одного из корралей ранчо. Откуда-то из полутьмы, совсем рядом с ним, доносились негромкие звуки – кто-то вел лошадь в поводу, но боль застилала глаза Сокола густым туманом, не давая ничего увидеть. Все его силы сосредоточились на том, чтобы спешиться, не потеряв сознания от новой вспышки боли.

– Сокол!

Кто-то окликал его. Голос был знакомым, но Сокол не сразу узнал встревоженный и резкий голос отца:

– Я только что узнал, что ты попал в беду. И как раз собирался ехать тебя разыскивать.

Сокол уже спустил одну ногу на землю, но вторая выскользнула из стремени, и он потерял равновесие. Его бросило в сторону, и Сокол упал бы, если бы не ухватился за седельную луку. Привалясь к боку гнедого, он с большим трудом сосредоточил взгляд на потрясенном лице отца, застывшего на полушаге.

– Господи! – хрипло вырвалось у Фолкнера, увидевшего, в каком состоянии находится Сокол. Затем он громко закричал: – Фрэнк! Педро! Скорее сюда, помогите мне!

– Нет! Не подходи! – яростно и резко выкрикнул Сокол, когда отец шагнул к нему.

Но по телу Сокола разливалась безмерная усталость, грозившая захлестнуть его окончательно. Боль пульсировала в разбитом лице, растекалась палящим жаром по ногам и рукам. Откуда-то из темных глубин сознания всплыло воспоминание о том, что этот корраль соединялся с соседним общей длинной поилкой для лошадей. Вода! Только вода может сейчас привести его в чувство… Отпустив седельную луку, он приказал себе, едва передвигая бесчувственными, заплетающимися ногами, добраться до поилки.

Доковыляв до длинного деревянного желоба, он вцепился руками в окованный железом край, чтобы не упасть. Затем погрузил в воду голову до самых плеч. Холодная вода обожгла лицо, но в голове прояснилось. К нему возвращалось сознание. Теперь он вновь мог думать. Он почувствовал, как что-то теплое течет у него из носа, но это была не вода. Кровь… Значит, действительно сломаны не одни только ребра, но и нос. Уголком заплывшего глаза он увидел, что к нему приближается отец, и вспомнил, что тот ему только что говорил.

– Так, значит, ты собирался искать меня? – разбитые и сильно распухшие губы с трудом выговаривали слова. – Стало быть, кто-то наконец сделал нечто такое, что не входило в твои планы? Ты разве забыл предупредить Ролинза, что собираешься через несколько лет купить мне кое-какое общественное положение?

Все еще держась за края поилки, он повернулся к отцу, за спиной которого столпились все работники ранчо. Но Соколу, охваченному дерзким безразличием, было все равно, слышит ли его слова кто-либо еще, кроме отца.

– Я даже представить не мог, что ты так… сильно избит, – пробормотал Фолкнер. Это было запоздалое признание, слабая попытка избежать грубых вопросов.

– А чего же ты ждал? – с омерзением бросил Сокол. Ярость, с которой он выкрикнул эти слова, растревожила сломанные ребра – бок пронзила мучительная боль, и Сокол невольно задохнулся, схватившись за грудь.

– Надо позвать доктора, – отец опять шагнул к Соколу.

– Нет! – Сокол тяжело привалился к поилке, пережидая, пока пройдет боль. Склонив голову, он закрыл глаза, и подумал, что доктор здесь ничем не поможет. Переломанные кости со временем сами срастутся, а внутренних повреждений у него, по всей видимости, нет – треснувшие ребра не задели легкие.

– Я поговорю с Томом и все улажу, – сказал Фолкнер.

Собрав все силы, Сокол поднял голову и выпрямился. Стоять было трудно, ноги подгибались, но он твердо посмотрел в лицо отцу.

– Много лет назад ты, Фолкнер, посоветовал мне, чтобы я все делал по-своему, как сам сумею. И мне не нужно, чтобы ты сейчас улаживал мои дела. Я управлюсь с Ролинзом без твоей помощи, как справлялся со всеми другими, – проговорил он с презрительной небрежностью.

Отец побледнел. Было видно, что он не знает, что предпринять, и старается не придавать значения пренебрежительному заявлению сына.

– Может быть, раз уж все так получилось, тебе лучше вернуться в университет пораньше…

Губы Сокола скривились в гримасу, которая должна была изображать улыбку.

– Сбежать? Это именно то, что должен сделать в таком случае навахо, не так ли? – спросил он с вызовом. – Когда дело начинает пахнуть жареным и врагов становится слишком много, он пускается наутек. Готов поспорить, что тебе это пришлось бы по душе – тебе… и Тому… и Кэрол. Так для вас было бы проще, не правда ли? А больше всего вам понравилось бы, если б я никогда не вернулся. Но я не собираюсь бежать. – Сокол умолк, и последние его слова повисли в тишине, тяжелой и наэлектризованной. – И даже больше: отныне я буду поступать только по-своему. А если тебе это не нравится, Фолкнер, то можешь убираться к черту.

И Сокол, тяжело ступая, пошел прочь. Каждый шаг давался ему с трудом и отзывался во всем теле мучительной болью. Рабочие ранчо провожали его нестройным гулом голосов, а отец, молча застыв на месте, смотрел ему вслед.

Свет горел в окнах коттеджа Ролинза, коттеджа, который был домом Сокола на протяжении одиннадцати лет. Сокол переборол охватившую его усталость и, цепляясь за перила лестницы, вполз на заднее крыльцо. Его избитое тело требовало отдыха, но ночь еще не кончилась.

Войдя на заднюю веранду, он глянул в зеркало, висевшее над раковиной, и не узнал себя. На него глядел какой-то монстр со спутанными черными волосами и распухшим лицом, покрытым синяками и ссадинами.

Сокол отвернулся от зеркала и увидел через распахнутую кухонную дверь, что Том Ролинз сидит за столом и пристально смотрит на него. Его руки крепко сжимали чайную чашку. Сокол шагнул в кухню.

– Я пришел, чтобы забрать свои вещи, – процедил он слабым от боли голосом.

– Бери, и чтоб духу твоего здесь не было! – прорычал Ролинз.

В прежнее время Сокол смолчал бы, но сейчас все изменилось.

– Ты знаешь меня, Том. И ты знаешь, что я не насиловал твою дочь. Ты мог относиться ко мне как к сыну, но я – последний человек на свете, которого ты бы хотел себе в зятья. Не это ли так взбесило тебя, Том? Мысль о том, что твоя дочь выйдет замуж за полукровку? За незаконного отпрыска Фолкнера? – проговорил он с презрительным вызовом.

Кровь бросилась Ролинзу в лицо. Он не вымолвил ни слова, но отвел взгляд в сторону. Сокол понял, что удар достиг цели – он сквитался с Томом. Обогнув стол, он направился к коридору, ведущему к его комнате. И тут на кухне появилась Вера Ролинз. Увидев Сокола, она замерла на месте, словно пораженная громом, затем лицо ее вспыхнуло гневом.

Но прежде, чем она успела сказать хоть слово, Сокол заговорил вновь, обращаясь к обоим:

– Кстати, я не был первым у вашей дочери, хотя признаюсь: будь она девственницей, меня это вряд ли остановило бы.

Проходя мимо Веры, он отодвинул ее плечом в сторону и проковылял по темному коридору к своей комнате. Распахнув дверь, вошел, потом закрыл ее за собой. Он некоторое время постоял, прислонившись к двери и прижав руку к сломанным ребрам. Собравшись с силами, Сокол подошел к кровати и сдернул на пол шерстяное одеяло, свернутое в ногах. Это было то самое одеяло, с которым он когда-то много лет назад пришел в этом дом. Опустошив ящики и вешалки платяного шкафа, он свалил на одеяло всю свою одежду и остановился, чтобы в последний раз взглянуть на комнату, которая больше ему не принадлежала.