Иосиф Гольман - Не бойся, я рядом Страница 16

Знаете, в начале карьеры я присутствовал при любопытном разговоре. Я сидел в кабинете моего будущего научного руководителя. К нему зашел его аспирант, уже почти остепенившийся. И с порога завопил: «Все, Виталий Павлович! Есть методология! Я теперь по энцефалограмме могу точно увидеть шизофрению!»

А Виталий Павлович улыбнулся – он человек уже пожилой был – и говорит: «Юрик, милый! Да когда больной только переступает порог моего кабинета, я уже вижу шизофрению». А как видит? Всякий по-своему. Оценивается все: походка, осанка, координация движений, речь, блеск глаз, высказываемые идеи – всего и не перечислить. Вот так-то.

– Значит, диагноз поставлен, – после паузы сказал Олег. – Что теперь делать дальше?

– Если вы про данный момент – продолжать интервью, – улыбнулся Лазман. – Если про чуть более дальнюю перспективу – лечиться. Обязательно лечиться. Не мне вам рассказывать, что вы ощущаете без лечения. А ведь эти подвиги никому не нужны. Это все равно как умереть в пустыне от жажды, но из имеющегося родника не попить. Глупо ведь, правда?

– Правда, – согласился Олег.

– Еще глупее другое, – уже серьезно сказал доктор. – В России даже те, кто все сказанное понимает, далеко не всегда идут к врачам моего профиля.

В этот момент дверь его кабинета без стука отворилась, и почти влетела молодая докторша.

– Марк Венич! У Семенова из одиннадцатой палаты истерика! Вас зовет! Бледный весь! И судороги начинаются!

Марк, мгновенно подобравшись, быстро продиктовал состав инъекций. После чего извинился перед Олегом и предложил ему выбор: либо подождать неизвестно сколько – пока ситуация рассосется, либо приехать завтра в это же время.

– А ваши назначения без вас не помогут? – Олег вовсе не пытался удержать собеседника или укорить за прерванное интервью. Просто это его заинтересовало.

И его интерес был понят правильно.

– Душевные болезни нужно душой и лечить, – улыбнулся Лазман. – Одних уколов точно недостаточно. – И, попрощавшись, поспешил к больному.

А сестричка проводила Парамонова в обратную сторону.

Снова – как утром, и как двадцать лет назад – защелкали в замках ключи.

И тут Парамонов наконец вспомнил, что же его напрягло в этих звуках.

В один из визитов к Валюшке – едва они успели запереться в бельевой и совершить то, ради чего он к ней так рвался, – в больницу нагрянула внеплановая комиссия.

Валюшка мгновенно натянула трусики, застегнула халатик, двумя-тремя движениями привела в порядок прическу, успела поцеловать Парамонова в губы и, уже на ходу, сказала: «Сиди, как мышка, пока не приду!»

После чего раздался этот зловещий звук запираемой двери, дробный перестук Валюшкиных уходящих шагов – и нагрянула тишина.

Сколько он там просидел: в тишине и темноте – свет тоже был выключен? Может, час. А может, вечность.

Чего только не успел передумать!

Он же проник сюда незаконно! А вдруг его найдут и не выпустят? На каком основании его вообще могут официально выпустить, если никто его сюда официально не впускал?

Парамонова охватил ужас, настоящая паника. Еще немного – и он бы там разорался или вообще впал в истерику.

Когда Валюшка его все-таки освободила – он хотел только одного: побыстрее оттуда уйти. И подальше.

Она что-то объясняла ему про удачно прошедшую проверку – Олег не слушал, движимый (в прямом смысле слова) только одной мыслью.

Уже потом, успокоившись, он вспомнил и сопоставил несколько неприятных фактов.

Пресловутая комиссия, надо полагать, в их корпус не заходила – иначе бы сидевший в тишине и темноте Парамонов что-нибудь да услышал.

И второе. Так сильно задержавшаяся Валюшка пришла к нему чуточку навеселе: он явственно ощутил привкус алкоголя в ее прощальном поцелуе. А когда они встретились, ничего не пили.

Значит, проверка завершилась не только правильным документом, но и приятными посиделками. В то время, когда он сидел запертый и окруженный своими страхами.

Может, по этой причине, а может, просто время пришло, с Валюшкой они расстались вскоре после описанного события. А память о нем, точнее, пережитый Парамоновым ужас, надо же, засел на десятилетия…

10

Марк Вениаминович за прошедшую напряженную неделю чертовски утомился: больных было много – и на основной работе, в психиатрической клинике, и на дополнительной.

Дополнительная также делилась на две.

Первая – где он выступал не столько как психиатр, сколько как психолог, или, точнее, психоаналитик. Именно она давала ему основной, и очень немалый, доход, хотя функциональных проблем у пациентов, как правило, не было. А были характерологические особенности и, если так можно сказать, проблемы среды.

Уставшие бизнесмены, одуревшие от скуки и тревог рублевские жены, истратившие запасы прочности политики.

Нет, Марк вовсе не относился к ним снисходительно или, тем более, с иронией: пациенты для настоящего врача – дело святое. Да и переживали они свою боль по-настоящему, проливая у него в кабинете не меньше слез, чем тяжелые больные.

Более того, Марк был убежден, что эти обратившиеся к доктору люди – молодцы и умницы: гораздо проще компенсировать нарождающиеся душевные недомогания в их начальной, зародышевой стадии.

Вторая вечерняя работа была, по сути, продолжением основной.

Здесь он уже точно был психиатром, умелым, знающим, вооруженным почти всем арсеналом современной науки. Почти, потому что в домашних условиях все же нельзя сделать то, что в клинике с хорошо обученным персоналом, а главное – с ежеминутным доглядом за больным.

А тут уже были настоящие больные: и шизофрения, и эпилепсия, и психозы, и маниакально-депрессивные состояния.

Почему эти люди не приходили к нему в клинику?

А все из-за тех же бытующих со времен советской власти стереотипов. Эти пациенты – или их ближайшие родственники – были социально активными и социально значимыми персонами. А в России такая роль с пребыванием в дурдоме по-прежнему плохо согласуется.

Вот вчера в очередной раз был депутат Госдумы. Его молодая жена родила ему чудесного сына. Крупного и здорового.

Мужик был на седьмом небе. Пока не заметил – очень скоро, – что жене его долгожданный ребенок безразличен.

Сначала молодая женщина пыталась это скрывать. Когда поняла, что ей неприятно даже видеть малыша, не то что брать на руки, – сочла себя чудовищем и попыталась повеситься.