Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин Страница 16

Бог знает что бормочешь себе, пока выжимаешь газ по первой слякоти — я проскочил на красный свет и едва не угодил под монстриозную пожарную машину. Кажется, даже край моей куртки скользнул по серебряному бамперу: просквозило насквозь: выступил пот на лбу, жуткая сирена прогудела вослед: Смерть всегда рядом и напоминает о своем существовании опасными шутками, она не любит обывательского небрежения к ее величию: Алиса въехала в ад на такси, которое я же вызвал по телефону (кто же, все-таки приехал за провинциальной учительницей в ту дождливую ночь?). Я разговаривал по телефону с ангелами, и в засоренном эфире были слышны разряды грозы. Смерть приходит как мальчик в полумаске, водит хороводы с моими арлекинами. Смерть сексуальна, она ревнует меня даже к мотоциклу, и когда-нибудь разольет на дороге масло: Мы уходим, потому что юноша в полумаске влюбляется в нас. Но давным-давно в меня влюбилась Поэзия. Поговорим о поэзии (вам пистолет или лезвие?). Просто я уже в детстве был колдовским ребенком, я мог вызывать и останавливать дождь, я несколько раз видел Богородицу в радуге, и феи положили щедрые дары в мою колыбель. Я решил родиться в России, хотя география моего земного пути обширна (обыкновенная геополитичность поэта). Я был более лунным, нежели солнечным ребенком, и этим объясняется моя гомосексуальность — но я не сделал культа из «перверсии», поэтому не погиб нравственно. Андрогинная мифологичность слова осознавала себя во мне, и я был идеальным культурологическим сосудом; поэзия была для меня эликсиром молодости, молодым вином первой застенчивой влюбленности, и я имел полное право есть и пить от этого жертвенника. Проходя через экстазы всех страстей и откровения всех религий, я физически ощущал в себе «лишний», неизвестный анатомии орган с растущей жемчужиной, которую положат на мои весы в судный день. С раннего отрочества я строчил прекрасные стихи — запоем, не замечая времени суток. Парадокс заключается в том, что я не хотел писать, но не мог не писать. И в этом простой закон вселенского разума, в котором заключается секрет успеха: в жизни недостаточно просто любить что-либо (или кого-либо), более важно, чтобы предмет вашей любви (или его идея) любил вас — так, вам никогда не стать поэтом, если поэзия вас не любит. У вас не будет денег, если деньги к вам просто не липнут; если говорить о деньгах, то следует отметить, что деньги — чистая энергия, и нужно обладать особым даром стяжать эту энергию:

Своим текстам я не придавал никакого значения, не бегал по редакциям и не вступал ни в какие литературные секты, потому что сама моя жизнь увлекательнее и гениальнее всех моих текстов, которые просто бумажные закладки среди настоящих страниц жизни, написанной Богом. У Него был, несомненно, особый замысел относительно моей жизни — я закрываю глаза и вижу царственного ребенка, играющего с кристаллами на медвежьей шкуре. Он эгоистичен, потому что покровительствующий арлекин всегда держит перед ним зеркало, за которым одиночество и звездный рой. Театрик смерти живет, пифон клубится, изможденный онанизмом арлекин стоит у зеркала со спущенными джинсами; раздавленный тюбик вазелина, хлыстик и презервативы на гримерном столике, облетевшие желтые розы в вазе, пачка «Мальборо» и тоненький сборник моих стихов, залитый красным вином.

Какой долей мозга я люблю тебя? Как заморозить и разрушить эту внутреннюю Атлантиду? Профессор, подключите электроды, врубите «Патетическую» на полную мощность, чтобы лопнули динамики и вылетели стекла. Дайте мне выпить стакан его парной крови, позвольте мне хотя бы пристрелить этого мальчишку. Все отняла страсть — не могу ни писать, ни молиться. И чувствуешь, что приходит пиздец. Хочется упасть и стереть об асфальт свой напряженный член. Я хочу переломать ему ребра своими остроносыми сапогами: я хочу, чтоб его теплый член пульсировал в моем кулаке, я хочу колоть его нежную грудь своей трехдневной щетиной и извергать кричащую сперму гения на его покрасневшие от стыда щеки: я хочу видеть его в своей спальне с разбитой губой и в разорванной пижаме: Чем холоднее будет эта зима, тем жарче разгорятся мои зимние пиры! Безумный, безумный, безумный, безумный Найтов:

Я ворвался в пустой магазин, не снимая шлема, и молоденькая продавщица испугалась. Бес шептал: «Купи водки, выпей за горячим ужином, расслабься, все будет в порядке: и сердцу тепло и весело, и сон крепче:» Я купил бутылку, но, чтобы закрепить свою волю, как бы нечаянно разбил ее на ступенях магазина — колоритный алкаш с голубыми глазами, торопящийся в этот же пункт выдачи жидкой валюты, не выдержал зрелища и застонал от досады. Я сказал, что лучше взорвать бомбу немедленно, чем ждать, пока она взорвется в неподходящий момент, на что алканавт ответил: «Сапер ошибается только один раз».

Вечерний мой городок как бы пришел в движение с первыми снегопадами — так и предметы в комнате неожиданно оживают, когда в окно влетает бабочка. Снег идет. Тишина. Кружатся фонари, голые ветки тополей безумно переплетаются с шизофренией старинной кованой ограды. Во всем небрежная гармония и застывшая музыка, но это только прелюдии, этюды, интродукции и эскизы, сангина и картон, наброски углем с похмелья. Несется мой наскоро зарисованный, почти смазанный на скорости байк, едва тронутый охрой и белилами, заблудившийся мотоцикл с параноидальным учителем грамматики — какой год? какой век? какой стиль? Куда он гонит в снегах? Возле Воздвиженского храма меня тормознул гаишник и оштрафовал за превышение скорости. Удивительно, но моя саранчиха после остановки долго не заводилась — может быть, это было тайным знаком, потому что я оставил мотоцикл на обочине и зашел в церковь. Мне трудно передать неизреченную радость переполненного любовью сердца, живого русского сердца в золотистой полутьме будничной вечерней службы, потоки теплого и родного до боли воздуха с медом и ладаном, с горьким дымом Отечества уносили куда-то за пределы детства. Там была тайна, разгадка которой до смешного проста. Священник как-то просто, без пафоса повторил: «Христос истинный Бог наш», и эти слова меня в который раз поразили своей убийственной достоверностью.

Дрожь пробежала по спине. Маленький, смешной и беззащитный Найтов почувствовал себя в чьих-то теплых ладонях, посмотрел в вечность серыми глазами; бездна со множеством свечей отразилась в арлекинском зеркале, я прошептал: «Прости меня, Господи», и эти слова несколько раз облетели Вселенную, приближающуюся к своему закату. Я стоял на плавающем островке спасения, и не стало во мне «никакого художника и никакого художества», а только жуткая, измызганная, милая жизнь с пустыми игрушками и тряпичными куклами. Но даже здесь, в храме необоримое вожделение овладело мной, когда из Царских Врат вышел юный алтарник с высокой свечой — чистота и непорочность еще больше распаляют развращенное сердце, а юноша в белых одеждах был оскорбительно красив (и, вполне вероятно, иногда возмущал сердца своих духовных попечителей). Так жители Содома смотрели на чужестранных ангелов, как я смотрел на этого мальчика, повторяя про себя слова старинной молитвы: «Утоли вожжение телесное, окружи меня страстью своею бесстрастною». Как я хотел бы быть одержимым бесстрастной страстью! Порой я был близок к этому состоянию, но не мог вычленить высокое бесстрастье в химически чистом виде, и когда я прогонял беса своего порока, он приводил с собою опытных коммивояжеров ада, устраивающих мне хитроумные сети и замысловатые сюжеты в мире огня, меда и луны. Иногда в душу западало подозрение, что в одной из обителей ада заточен гениальный писатель, сочиняющий мою судьбу; я листал свою жизнь, шелестел огненными страницами, делал ремарки на полях. торопил глупых арлекинов, раздевал своих мальчишек, рвал потные футболки и покрывал юношей поцелуями от кудрей до пяток, лакомясь июньским терпким загаром. Может быть, я более всего любил себя в своих мальчишках, ведь не так уж и давно симпатичный подросток Андрей Найтов страдал крайней формой нарциссизма — я мог часами стоять обнаженным перед зеркалом и любоваться каждой родинкой на своем теле; это себе, любимому, я посвящал стихи, думая, что посвящаю их другим. Мы празднуем соитие с самим собой, ведь природа обычно не дублирует свои лучшие произведения. Все мы Нарциссы в ликующем одиночестве. На карнавале жизни, на великой ярмарке тщеславия я стараюсь не упустить из виду своего героя в полумаске. Денис, Денис, ты ли это?