Евгения Перова - Созданные для любви Страница 17

Почему мы выбрали именно Ташкент? Это предложил Федот Игнатьевич, у которого были там какие-то связи. Устроились мы поначалу неплохо, но я с трудом привыкала к жаре и местным обычаям – Маняша приспособилась гораздо быстрее, мгновенно обзаведясь друзьями. Мне по моему невежеству Ташкент представлялся страшным захолустьем, и я была приятно удивлена, увидев большой и вполне цивилизованный город, который вскоре стал столицей Узбекской союзной республики. Но конечно же, никакого сравнения с Москвой или Санкт-Петербургом.

В русской части города, где мы поселились, были длинные и широкие улицы, усаженные с обеих сторон деревьями, а многие здания восхищали своей затейливой архитектурой, как дворец великого князя Николая Константиновича. Большинство домов были построены в один этаж, редко в два – из-за частых тут землетрясений. В городе оказалось много православных храмов, среди которых поразил меня величественный Спасо-Преображенский Военный собор. Но большая часть церквей, конечно же, не действовала. Мне казалось, что Ташкент должен быть расположен в пустыне, но зелени, цветов и воды было предостаточно. Город славился своими фруктами: яблоки, груши и виноград были выше всяких похвал, и старожилы даже сравнивали Ташкент в этом отношении с Южной Францией.

Федот Игнатьевич нашел работу бухгалтера, а я одно время работала машинисткой в местной газете, но скоро ушла, потому что страдала, перепечатывая безграмотные тексты, пропитанные чуждыми мне идеями. У меня этих идей и дома хватало. Не знаю, может быть, мы с Федотом Игнатьевичем были не правы, столь тщательно скрывая от Маняши наше происхождение и не приобщая ее к таинствам веры, но в той обстановке подобное решение казалось нам совершенно правильным: с волками жить – по-волчьи выть. А Маняше еще долго предстояло жить среди волков. Теперь я хорошо понимала Елену Петровну, которая внутренне посмеивалась над моей детской религиозной экзальтацией – но революционная экзальтация моей дочери мне вовсе не казалась смешной. Уйдя из газеты, я пристроилась в скульптурную мастерскую, которая производила бесчисленные гипсовые статуэтки вождей, пионеров и девушек с веслом. Мне приходилось наводить завершающий глянец на отливки – счищать заусенцы, исправлять дефекты, сглаживать неровности шкуркой, а некоторые скульптуры и раскрашивать. Это было занятие безобидное.

Тем временем Маняша окончила школу и поступила в Медицинский институт, образованный в Ташкенте совсем недавно. Но доучиться ей так и не пришлось: началась война. Моя девочка тут же записалась добровольцем, и я, обливаясь слезами, ее втайне благословила. Но перед самым отъездом она неожиданно для всех вдруг вышла замуж! Не знаю, что ею руководило. Сережа Лагутин был на два года моложе Маняши и только окончил школу. Встречались они с восьмого класса, но почему надо было так скоропалительно жениться, я не понимала. Они ни дня не прожили вместе, и когда я получила первое письмо от дочери, то сначала даже не сообразила, что за Мария Лагутина мне пишет! Сережа погиб в первый же год войны, а Маняша, слава богу, вернулась живой и здоровой, хотя и была пару раз ранена.

Это было тяжелое время: вечное беспокойство за дочь сводило меня с ума: я больше не доверяла своему предвидению. В Ташкент мощным потоком хлынули эвакуированные, и нам пришлось потесниться: две москвички, мать и дочь, разделили с нами кров. Это оказалось радостное соседство, потому что Ольга Спиридоновна стала мне душевной подругой, хотя и была намного старше. К сожалению, она умерла, не дождавшись конца войны. С ее дочерью Лерой мы не особенно дружили, но как-то сосуществовали вместе.

Произошло еще одно событие, которое изменило наши с Федотом Игнатьевичем отношения, до той поры вполне дружеские. Как ни странно, после отъезда Маняши нам с ним стало легче – если не принимать в расчет постоянное за нее беспокойство. Маняша была очень ревнива и считала Федота Игнатьевича своей собственностью, а меня слегка третировала. Я покорно отстранялась. А теперь мы с ним сильно сблизились душевно. И не только. Это случилось однажды ночью: мне приснился страшный сон, и я закричала. Потом оказалось, что как раз в этот час Маняша была ранена. Федот Игнатьевич в испуге прибежал со своей половины (это было еще до подселения эвакуированных), принес воды, а потом присел ко мне на кровать…

Не знаю, что вдруг случилось: за все годы мне ни разу не приходила в голову мысль о возможности физической близости между нами! Да и Федот Игнатьевич был уже далеко не молод, давно разменяв седьмой десяток. Но тем не менее это произошло. Федот Игнатьевич был потрясен, пожалуй, даже больше меня, так что потом я его еще и успокаивала. Я заснула в его объятиях, хотя ближе к утру он ушел к себе, чтобы дать мне спокойно поспать. Когда я вышла к завтраку, Федот Игнатьевич страшно покраснел – просто до слез, а я обняла его и поцеловала:

– Не переживайте так, дорогой! Ничего страшного не случилось! Все в порядке – я же ваша жена!

Он с волнением вгляделся в мое лицо, потом тихо спросил:

– И я вам никак не противен?

– О чем вы говорите?! Я очень вас люблю, как вы можете быть мне противны?! Ближе вас у меня никого нет!

Я действительно любила Федота Игнатьевича – конечно, совсем не так, как Алешу. Невозможно было не полюбить такого деликатного, заботливого и доброго человека. И вот, после пятнадцати лет брака, мы, наконец, на самом деле стали мужем и женой. У него словно началась вторая молодость, так он оживился, да и я расцвела. Постепенно Федот Игнатьевич рассказал мне о своих чувствах, которые так долго сдерживал: оказалось, он полюбил меня с того самого дня, когда утешал в бричке на монастырской дороге, только не сразу это осознал. Я мало знала Федота Игнатьевича в то время, и ближе мы сошлись только после гибели его сына Степы: Федот Игнатьевич признался, что я была тогда его утешением. А я, наверно, находила в нем отца, которого у меня никогда не было.

В 1947 году вернулась наша Маняша: она воевала в составе медсанбата на Белорусском фронте, а Победу встретила в Берлине. Как мы были рады, как гордились нашей девочкой! Мы с Федотом Игнатьевичем надеялись, что она доучится в институте, но этого не случилось: через пару месяцев к нашим соседям, тоже эвакуированным, приехал сын, чтобы забрать их в Москву, и между ним и Маняшей тут же вспыхнули чувства. Инна Михайловна и Давид Соломонович Бронштейны были адвокатами, друзьями нашей жилички Ольги Спиридоновны, и нашими хорошими знакомыми. Илья сразу же нам приглянулся, но Маняша благодаря своей резкости и нетерпимости не сильно нравилась Бронштейнам. Илья же был увлечен очень сильно – еще бы, Маняша стала настоящей красавицей! Маленькая и хрупкая, она поражала своей энергичной женственностью и сиянием ярко-голубых глаз. Внешне она очень напоминала известную актрису кино Марину Ладынину, и даже стала обесцвечивать перекисью свои темно-русые волосы – для пущего сходства.