Ирина Алпатова - Набор фамильной жести Страница 17

На самом деле Паша понимала, что все слишком усложняет. Вот маман, казалось бы, так пасла Машку, а когда та стала часто ночевать где-то вне дома, отнеслась к этому как к должному. Более того, она эти отлучки, похоже, даже одобряла. Паша поняла, что вряд ли сумеет отгадать данную загадку, но немного успокоилась на свой счет.

Ничто не предвещало катастрофу, по крайней мере, так казалось Паше. Татьяне было объявлено, что близится день рождения Анатоля, и она начала свою обычную суету, чтобы «соответствовать». И Паша опять же ничего такого не заподозрила, хотя до этих пор неписаный закон гласил, что только день рождения маман имеет право считаться настоящим праздником.

Дни рождения отца Паша как-то не запомнила. Конечно, они случались, но, скорее всего, ничем не отличались от его триумфальных возвращений домой: бесконечные телефонные звонки, телеграммы, толпы людей в квартире, гора сваленных в прихожей пальто, на кухне постоянно кто-то жует и гремит посудой. Татьяна даже поставила на дверь их детской шпингалет, после того как не очень трезвый гость поздно вечером перепутал их комнату с ванной.

Именно праздники маман были правильными. Опять же народ шатался по квартире, смеялся, пил и жевал, но было много музыки и много-много цветов, точнее, роз – маман признавала только их. Да, роз было столько, что на следующий день Паша начинала даже задыхаться в густом сладковатом аромате, проникавшем в каждый уголок дома. Букеты стояли в многочисленных вазах, плавали в ванне, даже в салате запросто могли обнаружиться лепестки.

Когда все заканчивалось, девчонок начинало обуревать неодолимое желание проникнуть на запретную территорию, то есть в родительскую спальню. Потому что там наверняка появились новые чудесные безделушки.

В конце концов вожделенный миг все равно наступал, и Паша даже дышать боялась, ей начинало казаться, что она делает это слишком громко, и ладони становились чуть влажными, поэтому она прятала руки за спину, чтобы ничего этими самыми руками не схватить ненароком.

А Машка… Ну Машка и не думала трепетать. Всей этой роскошью сестрица тут же деловито мазала свои круглые розовые ушки, шею – примерно так, как это делала маман, потом добиралась до ямочек на локтях… Рано или поздно Паша приходила в себя и страшным шепотом требовала прекратить безобразие. Чем все это заканчивалось? Что-нибудь опрокидывалось, появлялся нежный диковинный запах, потом он разливался все шире, и пахло уже не так нежно и странно, но девчонки этого не замечали, потому что толкали друг друга и уже отнюдь не шепотом запальчиво препирались: это ты виновата, нет, ты… И тут появлялась маман… Может, она заставала их не всегда, но Паше помнилось именно так – в самый драматический момент заходила мать и говорила:

– Как вы посмели войти?! Да еще трогаете мои вещи! Паша!

Невыносимо воняющая духами Машка набычивалась и, отвесив толстую нижнюю губу, смотрела в пол. Почему-то сестра оказывалась не главным обвиняемым, а главной уликой Пашиной безответственности.

А однажды они разбили что-то большое, кажется, вазу… Но это было очень-очень давно, и все про это позабыли, и Паша тоже. Так, осталась лишь легкая тень, и она эту тень могла запросто от себя отогнать.

Девочкам в их день рождения делали стол. Из подружек никого не звали, потому что маман давным-давно объяснила, что не стоит устраивать из их дома проходной двор, привадишь – потом не отвяжешься. Но Татьяна все равно пекла огромный пирог и кучу всяких вкусностей, и они втроем пили на кухне чай. Отец… Паша как ни силилась, так и не смогла вспомнить, чтобы он хоть раз при этом присутствовал, так уж получилось. Маман, конечно, была, но она почему-то всегда вставала у окна и, держа в руках блюдце с чашкой, выпивала свой чай, задумчиво глядя во двор.

– Мариночка Андревна, вы присядьте за стол-то. Вот пирог, вот всего сколько, – неизменно талдычила Татьяна и делала массу суетливых ненужных движений, что-то придвигая, переставляя, стряхивая. Ну не могла она спокойно сидеть и распивать чаи, когда Марина Андреевна вела себя совсем как сирота казанская…

Маня безмятежно ела, оглядывая стол своими прекрасными выпуклыми очами, а у Паши пропадал аппетит. Ей начинало казаться, что у матери потому такой непонятный отрешенный вид, что она до сих пор удивляется фокусу, который столько лет назад в этот день проделала Паша. Взяла да и тоже родилась. Потом Паша, конечно, поняла, что все эти мысли совершенно глупые, ерундовые, но как же от них делалось неуютно.

Маман вскоре уходила, так и не взяв ни кусочка, зато Машка исчезала с огромным ломтем, заботливо завернутым Татьяной в провощенный лист бумаги. Паша тоже все-таки съедала что-нибудь, чтобы вконец не расстраивать Татьяну, и так они и сидели, обе – с чувством досады и обманутых ожиданий. Каких именно, непонятно.

А один день рождения запомнился Паше особенно. Сколько же лет назад это было? Теперь кажется, что сто. Они с сестрой подошли к своему подъезду, и тут навстречу Мане шагнул ее поклонник, нелепый прыщавый юноша без имени. У него странно оттопыривалась куртка на груди, и от этого он выглядел еще нелепей. Но Паша позабыла про все на свете, когда парень достал из-за пазухи щенка и протянул Мане.

– Вот, – пробубнил даритель, – вообще-то породистый… и чипсы жрет только так…

Щенок смешно сучил в воздухе передними лапками, одетыми в белые носочки. То есть носочков, конечно, не было, но выглядело очень похоже. Машка стояла и смотрела на поклонника недоуменно-снисходительно, будто он говорил с ней по-китайски, и не двигалась с места, поэтому Паша подхватила подарок под тугое теплое пузо и прижала к себе.

Она была счастлива целых десять минут, пока Маня еще стояла и слушала парня, а подарок пытался лизнуть Пашу в нос и куда придется. Потом они пришли домой. В дверях гостиной появилась маман, у Паши отчего-то ослабли руки, и она опустила вдруг ставшего тяжелым щенка на пол. Он, суетливо вертя крошечным подобием хвоста, сунулся к ногам матери и… сделал лужицу.

– Ты сошла с ума? Какие могут быть животные в нашем доме? – чуть повысив голос, сказала маман. – Чтобы завтра же, слышишь, завтра этого здесь не было.

Это был Манин подарок, но маман обращалась к Паше, а сестра промолчала. Паша почти всю ночь просидела на кухне. Тяпа, видимо, понял, что он здесь не ко двору, и не хотел спать в срочно оборудованной для него коробке из-под обуви, а может, скучал по своей маме и тихонько попискивал, жалобно глядя на Пашу, и успокаивался только у нее на коленях. Утром она сдала щенка с рук на руки Татьяне и велела не спускать с него глаз до своего возвращения. Паша весь день думала про толстопуза, а когда вернулась домой, то в углу не было ничего, даже коробки.