Елена Стяжкина - Купите бублики Страница 17

— Я схожу. — Я хочу ему сделать приятное. Пусть уже. Он правда именинник. Я посмотрела паспорт.

Мы расстаемся на весь день. Я брожу по центру и подолгу стою у русских кафе. Мне нравится кириллица. Томатный сок. Пельмени с мясом. Но говядина — это не мясо, и я не хочу есть. Мне не встречаются кошки, но запах мочи в переулках напоминает о родине. Не только в Одессе писают в скверах.

Я возвращаюсь в номер. Фиеста. Или сиеста? Сплю. Вечер не виден из-за темных штор. Возбужденный Марк кричит:

— Ну что же ты спишь? Одевайся!

Я послушно вползаю в шорты, он смотрит на меня укоризненно. Ах да. Последствия похода за европейской модой в шкафу. Игорь Львович может пойти со мной в ресторан. Марк пристально рассматривает свои волосы на груди.

— Катя, я поседел. Старость, — он улыбается мне виновато.

Я кладу ему руки на плечи. Он разворачивает меня спиной и пригибает к трюмо. Я решаю смотреть на себя в зеркало. Я отвлекаюсь на глупости, а Марк недовольно пыхтит сзади. Я случайно вдыхаю пудру и громко чихаю. Из глаз катятся слезы, и я становлюсь его половинкой. Нас качает, качает. Нам грустно. Мы медленные. Я не хочу без него. Я ничего не хочу без него. Бедная Юшкова!

Нас обслуживает официант-француз. И опять — филиппинец. Когда-то он работал в Москве. В аэропорту. Он знает «Столичную» водку. Слова «утюг» и «баклажан». Врет, наверное. Я выбираю лягушачьи лапки. Лаура уже пробовала их в Турции. Там они стоили десять долларов за пару. Еще Лаура была в Париже. Занесло по глупости. Очень все дорого и только на худых. Зато там вкусное мороженое. Для нас Марк заказывает «Шато». Официант настойчиво просит нас заказать аперитив. Я слышу, как Марк соглашается:

— О'кей. Ту дабл водка. Ноу айс. Ты будешь водку? — спрашивает он у Лауры.

Та скромно кивает. Я в водку не попадаю.

— Аперитив? — уточняет филиппинец.

— Да. Йес, — кивает Марк.

— Может, это, вино не надо? — спрашивает Лаура. — Я водочки, а?

— За тебя, Марк. Пусть все получится, — говорю я с надеждой войти в его годовой план. Мне нравится такая жизнь. Немного страшно. Но не скучно.

— «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам», — затягивает захмелевшая Лаура. Это наша здравица. Филиппинец не удивлен. Может, правда жил в Москве?

— А кто такой салмон? — вдруг спрашивает Лаура Марка. — Что это он лепетал тут «салмон, салмон». Соломон?

— Это лосось. — Взгляд Марка мутнеет. Сейчас начнется ария раненого зверя. Лаура толкает меня под столом и шепчет:

— Ничего, бывает. Бог управит.

Марк втыкается в нее тяжелым черным взглядом:

— Что ты мелешь, от какого бога? Где ты его видела? В церкви на картинке? Сказки для дураков.

Лаура бледнеет, и ее огромный кулак с треском опускается на стол:

— Заткнись, поганец.

Мне становится смешно. Не перевелась в народе сила. Вера. И мораль. Как это будет по-русски?

— Тебя как по отчеству? — успокаивается вдруг Марк.

— Лариса Александровна, — смущается она. — Лаура — это для красоты.

— Прости, Лариса Александровна, — он смотрит на меня и шепчет, улыбаясь: — А мы все подохнем, и кости наши сгниют, и ничего там нет. Только земля и черви. Ни прощения, ни возмездия, только разложившийся труп.

— Твой? — улыбаюсь я.

— Мой, — соглашается Марк.

— Закусывайте, ребята, — приглашает Лаура, налегая на телятину. Ничего не случилось.

Они мирно попивают водку. Я травлюсь «Шато».

— Может, потанцуете? — спрашивает Лариса Александровна.

Марк говорил, а я знаю. Здесь в ресторанах не танцуют. Марк садится за рояль и играет турецкий марш. Шеф-повар приносит торт и ставит его перед Марком. В зале гасят свет, и бравурные звуки становятся неприличными. Марк неторопливо перебирает клавиши и находит другую мелодию. О любви. А я люблю турецкий марш. Я играла его в детском саду на свистках. Была солисткой. Лаура вытирает слезу. Свечи догорают и воск смешивается с кремом. Шеф-повар стоит скрестив руки и смотрит на Марка не отрываясь. Торт меняет филиппинец. Я чувствую себя лишней и тихо ухожу.

В ресепшн сидит мой негр. Я делаю озабоченное лицо и зову его следом за собой. Он спокойно поднимается ко мне в номер. Я беру его руки и бережно укладываю в вырез платья. Он больно стискивает мою грудь и целует лицо нижней губой. Я лихорадочно раздеваю его и сравниваю с цветом простыни, у меня захватывает дух. Я сажусь на него сверху и давлюсь, давлюсь, давлюсь этим негром. Как давеча проклятым «Шато». На шее у негра болтается крест. Он — католик. С нами — Бог.

— О'кей? — спрашивает он, прикрывая дверь.

Я киваю и пытаюсь упасть в сон. Я шепчу удовлетворенно:

— С днем рождения, Марк.

Марк приходит ночью, копошится в баре. Допивает. Льет воду в ванной. Садится, гладит меня по волосам. Кажется, целует. Может быть, сон. Утром Марка нет. На тумбочке у кровати лежат сто долларов. Обо мне позаботились. Марк? Негр? Перевод от Андрея?..

Честь и совесть заставляют меня подняться. Я куплю телекарту и позвоню Игорю. После завтрака. После моря. После… После…

5

— Ты сердишься? — Настя обняла Андрея за плечи.

— На тебя — нет, — Андрей посмотрел в окно. Следил за сумерками.

— На Като злишься?

— Настя, оставь меня. Правда, — Андрей сбросил руки и зябко передернулся.

«Кто придумал меня таким? И так ли уж мне к лицу поза героя-неудачника?» Като давно уже стала частью тела. Пока не гниет. Ампутировать не нужно. Острую ревность давно прошли-проехали. Просто ревность тихо миновала. Осталась целесообразность. И ощущение, как будто идешь по карнизу на пятом этаже.

Это нужно почувствовать. Почувствовать, чтобы оценить — совсем не страшно. Ты сам отвечаешь за себя. Никого рядом нет. Ты, карниз, высота и небо. Андрей узнавал: так чувствуют себя рожающие женщины. Формулируют по-разному, а чувствуют так. Многие идут на второй круг. На третий. Значит, не страшно. Он ходил по карнизу однажды. Отмечали шестнадцатилетие Марка. Като искрилась и парилась с девчонками на кухне. Марк наяривал на фанере «Купите бублики!». Андрею стало тоскливо. Потому что скучно. С самим собой скучно. Он вытолкнул себя на балкон и бесстрашно вступил на карниз. Руки моментально вспотели и начали скользить по плиткам, которыми был обложен Марков дом. Внизу зияла улица, похожая на пропасть. Карниз был твердым. Каменным и достаточно широким. От кончиков ног по телу пробежала радость: сделаю, могу. Тоска улетучилась, руки высохли. Он продвигался мелкими, но четкими шагами и гордо ввалился в окно на кухне.

— Андрей, зачем? — Като всплеснула руками.

Тогда он впервые подумал, что просто намечтал себе Като, а она намечтала его. Настоящие они были другие. Но другие нравились разным людям. А придуманные все-таки тянулись друг к другу. Это устраивало.