Анастасия Дробина - Билет на бумажный кораблик Страница 17

– В гости звала… Слетать, что ли?

– Она знает, кто ты есть? – без обиняков спросил Степаныч.

Шкипер неопределенно пожал плечами:

– Какая ей разница?

– А если у ней к тебе серьезно, дурак?

– Фигня.

Тем не менее через две недели Шкипер улетел в Рим и пропал месяца на три. Вернулся, через месяц снова улетел и с тех пор летал в Италию периодически. Я, со свойственной своему возрасту романтичностью, была уверена, что носится он к Норе, и лишь несколько лет спустя узнала, что Шкипер, пользуясь возможностью, налаживал свой бизнес в Европе.

В один из промозглых осенних вечеров, когда ветер гонял по подворотне коричневые листья, а оконное стекло заливало дождем, я сидела дома одна, Степаныч дежурил. Было уже довольно поздно, мне хотелось спать, но попалась интересная книга, и я из последних сил клевала носом над страницами.

В дверь осторожно, коротко позвонили. С памятной новогодней ночи, когда ко мне принесли Жигана, я не ждала от поздних звонков ничего хорошего. Но открывать-то все равно надо было, и я, захлопнув книгу, пошла в прихожую.

За дверью действительно оказался Шкипер, который не появлялся у нас с лета, и я еле его узнала. Он похудел, основательно зарос черной щетиной, а его физиономия из умеренно смуглой стала почти африканской. В нос мне ударил сложный запах многонедельной грязи, пота, бензина и какой-то резко пахнущей травы.

– Господи, ты откуда?

– От верблюда, – нахально заявил он и сразу же, словно мы расстались вчера, а не несколько месяцев назад, перешел к делу: – Степаныч дома?

– На дежурстве…

– Он на фарси говорит?

– На чем?.. Нет, наверное… Точно, нет.

– Опаньки… – огорчился Шкипер. – А как же я буду?

Он шагнул в сторону, протянул руку в темноту лестничной клетки и позвал:

– Ну, давай, давай… Иди сюда. Да не бойся ты… Вот дура, совсем человеческого языка не понимает! – За руку он насильно вытащил в дверной проем совершенно неожиданное существо.

Это была девчонка-азиатка, худая, испуганная и совсем юная: мне показалось, что ей лет пятнадцать-шестнадцать. Она стояла на пороге квартиры неподвижно, как столбик, уставившись вниз. Грязные, слипшиеся волосы были заплетены в две растрепанные косы, повязанные сверху грязным же красным платком. Плечи ее венчала шкиперовская кожаная куртка, спускающаяся ниже колен. Из-под куртки виднелся пестрый подол платья и потерявшие всякий вид, растоптанные и разбитые туфли.

Я впустила обоих в прихожую и повернулась к Шкиперу.

– Ну, и чего тебе? Поесть? Помыться?

– Вот ее отмой сначала.

– Да тебя тоже не мешало бы.

– Я потом сам, – серьезно сказал Шкипер.

Я хмыкнула и повернулась к девчонке:

– Идем.

Она безмолвно послушалась. В ванной я пустила горячую воду, принесла полотенце, свои юбку, кофту, белье и тапочки. Девчонка молча следила за моими действиями.

– Тебе помочь? – спросила я.

Она непонимающе улыбнулась. Я пожала плечами и вышла из ванной.

Шкипер сидел на кухне и читал мою книгу. Я вытащила у него Маркеса, захлопнула и потребовала было объяснений, но Шкипер отмахнулся от меня, как от мухи, и нетерпеливо спросил:

– Когда Степаныч будет?

– Утром! – обозлилась я. – Не говорит он на фарси, я точно знаю! Ты лучше бы своему Ибрагиму позвонил, может, он разберется!

Шкипер хлопнул себя по лбу, самокритично сказал: «Ума нет – считай, калека» и вытащил свою «Моторолу».

– Ибрагим? Ну, я. Прибыл. Давай сейчас же к Степанычу. Не утром, а сейчас, оглох? Все бросай. Бабу тоже бросай, успеешь… Давай, жду.

Ибрагим приехал через полчаса, злой, как черт, и со Шкипером демонстративно не стал здороваться. Тот, впрочем, этого не заметил и молча показал ему на сидящую на диване девчонку. Отмывшись, та оказалась довольно миловидной, но ее портило слишком бледное, с нездоровой зеленью лицо и испуганное выражение глаз. Когда Ибрагим вошел и удивленно посмотрел на нее, девчонка вскочила и закрыла лицо руками.

– Ты ее знаешь?! – поразился Шкипер.

Ибрагим, напротив, никакого изумления не выказал, спокойно повернулся к скорченной фигурке спиной и сказал мне:

– Дай ей тряпку какую-нибудь.

Я сняла со спинки стула свою шаль, и девчонка мгновенно замоталась в нее с ног до головы, первым делом прикрыв лицо. Теперь на нас смотрел только один длинный черный, блестящий глаз.

– Что это с ней? – растерялась я.

– Я мусульманин, – пояснил Ибрагим. Подошел к неподвижному кокону из шали, сел перед ним на корточки и начал допрос на всех доступных ему языках приафганской полосы.

Через четверть часа общий язык нашелся. Им оказался один из многочисленных диалектов пушту, на котором девчонка говорила плохо, а Ибрагим – и того хуже, но договориться они все же сумели. Довольно долго они объяснялись на словах и жестах, и я видела, как меняется лицо Ибрагима: от недоверчиво-насмешливого оно становилось сумрачным и злым. В конце концов он хлопнул в ладоши (девчонка смолкла на полуслове, будто выдернутая из розетки), повернулся к Шкиперу и начал излагать ситуацию.

Находку Шкипера звали Фатимой. Родом она была из Горного Бадахшана, из крошечного села Содак, расположенного на берегу Пянджа. Рядом с селом пролегала зона военных действий, и после очередного артобстрела правительственных войск от села остались лишь дымящиеся обломки стен. Из жителей остались в живых семнадцать человек, в том числе Фатима с шестилетним братом Ахмедом. Мать, отец, бабушка, тетя, четверо братьев и три сестры остались под обломками.

Через два дня оставшиеся жители кишлака на военном грузовике отправились в административный центр Хорог, из Хорога – в Душанбе, а уже оттуда – поездом в Москву. Там им должны были присвоить статус беженцев и распределить по местам временного проживания, по крайней мере, так сказали военные дяде Саиду – единственному из содакцев, кое-как говорившему по-русски. Но в Москве на таджиков свалилось новое несчастье: в зал ожидания Казанского вокзала, где они расположились на ночлег, кто-то из защитников чистоты русской нации бросил шашку с газом. Фатима потеряла сознание, очнулась четыре дня спустя в больнице под капельницей и узнала, что каким-то чудом выжила после тяжелейшего отравления. Последнее, что она помнила, – как дядя Саид, задыхаясь и кашляя, выбивает окно и выбрасывает туда орущего благим матом Ахмеда. Где младший брат и что с ним случилось, Фатиме никто не мог сказать. Среди погибших его не нашли.

Выписавшись из больницы, Фатима вернулась на Казанский вокзал. Идти ей больше было некуда, по-русски она не понимала ни слова, к кому обращаться за помощью – не знала, в больнице никто даже не поинтересовался, куда она собирается направляться. Три дня Фатима бродила по вокзалу и близлежащим закоулкам в поисках Ахмеда, обращаясь ко всем лицам мусульманской наружности, но ее или не понимали, или ничем не могли помочь. На четвертый день она наткнулась на Шкипера, который только что сошел с поезда Душанбе – Москва и сильно напоминал воина движения талибан. Шкипер, подумав сначала, что девчонка просит милостыню, дал ей тысячу рублей. А потом…