Наталья Миронова - Глаза Клеопатры Страница 17

Мать уволили с работы. Уволили «по собственному», хотя могли бы и по статье, но пожалели. Сама она ничуть не огорчилась и не испугалась. Она связалась с Джуной Давиташвили и какое-то время исполняла при великой эзотерической жрице секретарские обязанности. Даже воспрянула немного, и деньги кое-какие появились. Она и сына тянула показаться Джуне. Он отказывался в ужасе.

— Я тебя без очереди устрою, — приводила она довод, казавшийся ей неотразимым. — Пойди проверься. Надо знать, чем ты болен.

— Я ничем не болен, мама.

— Джуна обязательно что-нибудь найдет! — уверяла его мать.

Никита отказался наотрез. За взлетом новой карьеры матери он наблюдал со стороны.

Удержаться на одном месте она не могла. Ее разум сорвался с катушек, ее бросало из стороны в сторону, ей постоянно нужно было нечто новое. «Период Джуны» тянулся года три, потом мать понесло к кришнаитам, к «Свидетелям Иеговы», к Туринской плащанице, к «Белому братству», которое бабушка, ничуть не стесняясь, называла «Белым бл…дством».

Никита тем временем окончил школу, поступил в МИФИ, пошел на работу, потом создал собственную фирму, разбогател… Давно, когда только началось это безумие, он отнял у матери расчетные книжки и стал сам платить за квартиру и коммунальные услуги. Если бы он не привозил ей продукты, она умерла бы с голоду. Все кругом изменилось, они уже жили в другой стране, при другом строе, а мать ничего не замечала. Никита купил ей тихую двухкомнатную квартиру окнами во двор, но оформил на себя: у матери эту квартиру с легкостью отнял бы любой проходимец. К ней все еще заглядывали прежние подружки поговорить о карме, о спиритизме, о гадании на картах Таро, о выходе в астрал и прочей ерунде. Мать готова была верить во что угодно: хоть в реинкарнацию, хоть в НЛО. Бабушка называла эти посиделки «тантры-мантры».

Когда средства позволили, Никита стал посылать матери продукты с шофером, попросил свою домработницу Дусю ей готовить. Кончилось тем, что Дуся однажды вернулась домой в слезах.

— Хоть увольняйте, Никита Игоревич, больше не поеду! — плакала верная домработница. — Не могу смотреть, как Галина Петровна рыночные продукты переводит. С иголочки ест. Хоть увольняйте! — повторила она.

— Ну что вы, Дусенька, — вздохнул Никита. — Куда же я без вас?

Дусиных слов об иголочке он не понял и поехал сам взглянуть, хотя с матерью старался видеться как можно реже. В кухне двухкомнатной квартиры в Шебашевском переулке, купленной специально с таким расчетом, чтобы поближе к Ленинградскому рынку, сидела сухонькая старушка в халате и производила манипуляции над блюдцем с рыночным творогом. Она сжимала обеими руками нитку с иголкой. Иголка раскачивалась, как маятник.

— Мама, что ты делаешь? — в отчаянии воскликнул Никита.

Она подняла на него безмятежный взгляд юродивой и принялась объяснять, что если иголка качается взад-вперед, или, как она говорила, «от тела к телу», творог можно есть, а если из стороны в сторону («мимо тела»), тогда нельзя. По словам Дуси, то же самое Галина Петровна проделывала и с одеждой, уверяя, что, если иголка идет «мимо тела», вещь надевать нельзя.

Никита послушал весь этот бред, посмотрел в ее невидящие, как будто застланные безумием глаза…

— Делай как знаешь, — тяжело вздохнул он. — Продукты тебе будут привозить.

Он нанял ей профессиональную сиделку, заранее предупредив о странностях будущей подопечной. Сиделке было все равно. Она приходила через день, готовила, убирала, пыталась кормить — с переменным успехом — и аккуратно раз в неделю докладывала Никите по телефону, как обстоят дела. И получала деньги.

— Ну вот, теперь ты все знаешь, — закончил он свой рассказ.

— Ты их совсем не любишь? — вдруг спросила Нина.

Сам Никита никогда не ставил вопрос подобным образом, но ответ дался ему легко.

— Нет, совсем не люблю. Я даже не знаю, как бы я тогда выжил, если бы не бабушка. Бабушка у меня была замечательная. Как теперь сказали бы: «просто супер».

— Расскажи мне о ней, — попросила Нина. — Ты не устал?

— Нет, не устал. О бабушке я могу говорить часами.

Он обнял ее за плечи, и они повернули в обратную сторону, к морю.

Своего деда Никита никогда не видел, его репрессировали в 1938 году.

— Мой дед был учеником Дмитрия Николаевича Прянишникова. Слыхала о таком? — спросил Никита.

— Нет, — призналась Нина. — Знаю, что улица его именем названа, но я там никогда не бывала.

— Это был великий ученый, основатель учения о физиологии растений. Донес на деда один мерзавец. Ему приглянулась подготовленная дедом, но еще не защищенная диссертация. А знаешь, что странно? — вдруг спохватился Никита. — В этой истории тоже фигурирует собачка. У бабушки была собачка. Маленькая такая, карликовый пинчер. Их никто всерьез не принимает.

— Я всех собак принимаю всерьез.

— Ну ладно, — согласился он, — не в этом суть. Хотя ты права, эту собачку следовало принимать всерьез. Ее звали Мухой, она была… девочкой.

— Можешь смело назвать ее сучкой. Это вполне приличное слово, когда речь идет о собаках.

— Ладно, ладно. Так вот, эта сучка Муха… Ее, казалось бы, соплей перешибешь, но она жутко невзлюбила одного дедова сослуживца. Он бывал у них в доме, считался своим человеком… И никто ни о чем не догадывался, кроме Мухи. Она на него гавкала. Бабушка поняла, что к чему, когда было уже слишком поздно…

Никита стал рассказывать историю, как ее не раз рассказывала ему бабушка.

Бабушку звали как великую княгиню — Елизаветой Федоровной. Всю свою жизнь Никита свято верил, что великая княгиня должна выглядеть, одеваться, говорить и действовать именно так, как его бабушка.

Когда за дедом пришли, он попросил разрешения попрощаться с женой, обнял ее и шепнул на ухо: «Уходи, спасай детей. Меня не ищи». Когда его увели, бабушка словно окаменела. Как говорила сама бабушка, она превратилась в «каменного гостя».

Первым делом бабушка отравила Муху: накормила ее сахаром, смешанным с люминалом. Возможно, хватило бы и этого, но, когда Муха заснула, бабушка для верности сделала ей укол морфия. Морфий у нее хранился на всякий случай с тех пор, как за год до этого она ухаживала за умиравшим от саркомы свекром. Свекор умер, а лекарства остались. И «всякий случай» настал. Бабушка не могла взять свою любимицу с собой.

Она собрала свои и детские вещи, не снесенные в Торгсин[1] драгоценности, все, что потом можно было бы продать или обменять. Взяла она и дедовы бумаги, черновики диссертации, почему-то не заинтересовавшие чекистов. Бабушка знала: работа для деда — такое же дитя, как его родные дети. Потом она разбудила и одела детей — шестилетнюю Машеньку и полуторагодовалого Игоря, отца Никиты.