Андрей Матвеев - Летучий голландец Страница 18

Голова навинтилась, и он открыл глаза.

— Спать! — сказал Банан.

Сестра улыбнулась, молча помогла ему встать из-за стола и добрести до комнаты.

Которая много-много лет назад была его комнатой.

А сейчас стала комнатой ее дочери.

Но ничего этого он не сознавал, не раздеваясь, ничком рухнул на заботливо застеленный диван и отрубился, и никакие сны не приходили к нему этой ночью, а уже поздним утром, морщась от жуткой головной боли и ощущая во рту горечь и мерзость миллиона змей, Максим разлепил глаза и увидел яркое солнце, бьющее сквозь легкую прозрачную штору.

Он посмотрел на одну стену, на другую, перевел глаза на потолок и вдруг все понял.

Тот придурок говорил о…

Не так важно, был он когда-то Палтусом или не был, но он имел в виду…

Максим сполз с дивана и начал гоготать.

На всю комнату, абсолютно идиотским, нечеловеческим смехом.

Сестра ворвалась в дверь, как была — полуодетая.

— Максим, — закричала она. — Максим!

А Максим катался по полу от смеха и повторял себе под нос:

— Сперма Палтуса!.. Сперма Палтуса!

Банк спермы

За завтраком Мартышка, с состраданием глядя на брата, достала из холодильника чуть пригубленную вчера бутылку водки и налила ему сто граммов — на опохмелку.

Банан махом влил в себя рюмку и потянулся вилкой за последним кусочком морского гребешка, белевшим в мутной лужице горчичного соуса.

— Помнишь, — неожиданно спросил он сестру, — как нас мать этим закармливала?

— Да! — ответила та, действительно вспомнив, как вместо мяса мать жарила им на сковородке белые упругие ломтики филе морского гребешка, и они поедали его тарелками.

Брату зачем-то надо было говорить о Палтусе, а сестре этого совсем не хотелось.

Она рассказывала Максиму о том, что ее по-настоящему занимало в последние годы, а брат вежливо слушал, выпил еще рюмку, закусил ломтиком копченой горбуши, но от третьей отказался.

В кармане у него лежал обратный билет на завтрашнее утро, а он до сих пор почти ничего не выяснил.

Лишь смутная догадка, во время завтрака переросшая в уверенность. Не более того.

Мартышка чувствовала, что Максим скучает, но ей было приятно разговаривать хоть с кем-то из родных, уже давно переселившихся поголовно на Запад, а здесь — крайняя точка Востока, дальше только море. Море сегодня, скорее всего, спокойно — на улице безветренно, и даже небо кажется свободным от туч.

Однако брат продолжал расспрашивать ее о Палтусе.

Она вздохнула, встала из-за стола и ушла в свою комнату.

Банан закурил, наконец-то он смог себе позволить первую утреннюю сигарету: голова отошла, тело уже не ломило, да и шея перестала болеть; кстати, он совершенно не мог понять, что произошло вчера с его шеей — еще перед завтраком она горела, будто по ней полоснули ножом.

Мартышка вернулась и протянула Банану старый, серый конверт с треугольным штампом на лицевой стороне.

— Взгляни, — сказала она. — Это все, что у меня есть. Его родители мне передали…

Банан достал из конверта бумагу, пожелтевшую, вытертую на сгибах.

Официальное извещение.

Курсант такой-то исчез при выполнении служебных обязанностей.

Без вести пропал…

Был Палтус — и нет Палтуса!

Какие служебные обязанности могли быть у курсанта первого года обучения в странном заведении с плохо произносимым названием?

Даже не названием — аббревиатурой.

ВКУППВКР.

В голову приходит лишь «Высшее командное училище попыток проникновения в космический разум».

Эти ПП могли оказаться и психотропными погранвойсками, и противолодочными прививками, и Бог знает чем еще, но результат один: Палтус выполнял служебные обязанности в вышеозначенном ВКУППВКР — и пропал.

Родители получили бумажку, а потом отдали ее безутешной Мартышке.

Вскоре Мартышка вышла замуж и родила дочь.

Родители Палтуса из города уехали.

Мартышка развелась, а еще годы спустя Банан увидел во сне странного черного типа.

Ясно, что черный говорил о сперме Палтуса; надо только догадаться, что конкретно он имел в виду.

— Ты когда улетаешь? — спросила сестра, откровенно радуясь тому, что Максим больше не донимает ее расспросами.

— Завтра, — ответил он. — Завтра утром.

— В город пойдешь?

— Я хотел бы в школу зайти! — сказал Банан.

Мартышка прыснула.

— Ты чего? — удивился Максим.

— Там давно не школа, — пояснила она. — Там сейчас это…

— Что — это?

Она опять засмеялась, а потом выдавила:

— Краевой банк спермы!

И опять залилась смехом, а Максим посмотрел на нее, и по его спине побежали мурашки.

Ниточка начинала разматываться.

Необходимо добраться до центра лабиринта.

Держась за кончик этой ниточки, понятно, какого цвета, — у спермы почти всегда один и тот же цвет.

Мурашки исчезли, но спине вдруг сделалось холодно.

Он стоял у края пропасти, и ему предстояло прыгнуть.

Там, на дне, — камни. И журчит ручеек.

Но журчит далеко внизу, и Банану придется лететь, а потом он шмякнется о камни и разобьется.

Или не разобьется; все зависит от того, насколько правильно он понял слова Адамастора.

Где-то он уже слышал это имя, где-то и когда-то.

Давно, очень давно.

— Что с тобой? — спросила сестра.

— Я пройдусь, — ответил он. — Я недолго.

— Я сегодня дома, — сообщила она. — Суббота, я тебя еще в порт провожу…

— Не надо, — сказал Максим. — Не маленький…

— Провожу, провожу! — настаивала Мартышка.

— Там посмотрим! — пробормотал Банан, поцеловал ее в щеку и отправился на улицу.

Спустился по лестнице и вышел из подъезда.

Ему вдруг захотелось вниз, к морю; прогуляться по берегу, полюбоваться кучами бурых водорослей, выброшенных ночной волной, может, порыться в них, высматривая небольшие черные ракушки, да просто — подышать крепким, одурманивающим настоем соли и йода.

И он действительно пересек площадь и начал спускаться вниз, решив, что разочек посмотрит на вывеску у входа в бывшую школу, а потом пойдет к морю — глазеть на водоросли и искать ракушки.

Дверь была заперта.

А рядом висела черная табличка, на которой золотыми буквами было написано пять слов.

«Краевой центр репродукции и генетики».

Банан подергал дверь, затем постучал.

Безрезультатно.

Сегодня суббота, у сотрудников выходной.

Должен быть сторож, но он или заснул, или ушел.

До вечера.

Банан посмотрел на окна — наглухо задраены, попасть внутрь не представлялось возможным.