Елена Вернер - Три косточки тамаринда Страница 18

– Что со мной, Мариша? Почему так? – шептала мама Оля, и глаза у нее были до того испуганные и растерянные, как у котенка, которого суют в пакет, чтобы утопить. Она попыталась вытереть слезы кухонным полотенцем, но руки так тряслись, что пришлось отшвырнуть полотенце прочь.

– Мне кажется, – продолжала шептать она, – что все вокруг осыпается. Мне приснилось сегодня, что я иду по какому-то разбомбленному пригороду. Будто я попала в прошлое, это война, наверное… И вокруг все разрушено. Черные остовы домов торчат, все обгорелое, обугленное. Лестницы уходят прямо в небо, потому что пролеты у них обрушены. И ни души. Я ищу хоть кого-то, но стоит такая тишина… Мне хочется закричать, но тишина даже внутри меня, нет голоса, не могу выдавить из себя ни звука, хотя кричу что есть сил. И я продолжаю бежать по этому городу. А потом вижу фигуру. Это женщина, сидит на стуле спиной ко мне, и над ней черный дверной проем. Я подхожу ближе, и еще ближе, и мне кажется, что это я сама. Не знаю уж точно, я или не я… Но на ней моя кофточка с ажурной пелеринкой, помнишь у меня такую? Из желтого меланжа. Мне твой папа пряжу купил, подарил на годовщину, семь мотков. Помнишь?

– Помню, мамочка.

– И я к ней медленно так подхожу. Боюсь, что она повернется ко мне и это окажусь я. Но я все продолжаю идти и останавливаюсь прямо за спиной у нее. Помню даже, что стул, на котором она сидела, был такой… зеленоватый, с кованой спинкой. Будто французский, что ли. И я тяну руку и касаюсь ее плеча, думая, что она сейчас повернется. Но она не поворачивается! Она просто – пфф – и рассыпается в пепел. В одно мгновение осыпается вниз. Серыми такими хлопьями. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Марина и быстро отвернулась. Иногда слезы выступают из глаз так больно, будто прорезают себе путь бритвами.

Справившись с собой, она обняла маму за плечи и долго не отпускала.

Поразительно. В последнее время мама не часто отваживалась на такой долгий и связный монолог. Обычно она или ограничивалась короткими репликами, или начинала блуждать в трех соснах, осознавала это и с досадой замолкала. Мама Оля уже разобралась во всем и приняла факт собственной болезни, хотя Марина и боялась, что она станет отрицать это и мнительно обвинять дочь в дурных замыслах, как страдающие маниями безумные старухи, о которых все рассказывают. То, что так долго гнездилось в ней сомнениями и страхами, по крайней мере теперь нашло разумное объяснение. Когда в дом им провели Интернет, несколько дней мама Оля разыскивала в Сети все, что касалось ее состояния и схожих болезней, с трудом попадая курсором на нужные ссылки и поминутно подзывая дочь.

– Когда я стану совсем развалиной… ты меня… пожалуйста, брось.

– Ага. С четвертого этажа.

– А еще лучше удави… подушкой, чтоб не мучилась.

– Ну еще бы, – кивала Марина. – Мам, ну ты совсем уже? Что ты за ерунду несешь?

– Ох. Что-то живот крутит. Кажется… Ой, господи, как же так… – Мама Оля неловко встала и почти бегом бросилась в туалет.

Марина занялась готовкой. Когда через пять минут она проходила мимо ванной, то видела, как уже вышедшая из уборной мама застирывает свои трусики под слабой струей воды. Руки у нее сильно тряслись. Марина поспешно отошла от двери и застыла в коридоре, слушая звук текущей воды. Она не знала, как поступить. Ей хотелось помочь маме и застирать ее белье самой, но при этом было невыносимо смутить или пристыдить ее этим. Совершенно некстати вспомнилось, как на днях мама совершенно по-детски обиделась и расплакалась, утверждая, что дочь положила себе более вкусный кусок курицы, а ее и вовсе морит голодом.

Марина старалась не заглядывать в будущее. О, что за чудное открытие! Ведь будущего нет и все, что Марине было нужно, – это прожить сегодня. Потом прожить еще сегодня и следом за ним другое сегодня. И так – нет, не без конца, а – на сколько хватит сил. Ей припомнилось, как они вдвоем с мамой возвращались обратно к жизни после папиных похорон. Тогда все казалось беспросветным. Они обедали по будильнику и шли гулять по будильнику – только чтобы не мертветь, глядя в одну точку. Правда, тогда ее спасал Васька…

При мысли о нем Марина неизменно улыбалась. У нее в груди еще жило тепло к этому лохматому хулигану. Созванивались они дважды в год, на ее и его день рождения.

Нет, на сей раз она обойдется без любви, решила Марина. С любовью одни хлопоты, а в итоге все закончится вымотанными нервами и операциями на разбитом сердце.

И тогда она вознамерилась заработать денег. Как можно больше денег. Мамино лечение стоило недешево, на одни таблетки уходило сколько… А еще обследования, корректировка лечения. Антидепрессанты, антиконвульсанты, физиотерапия…

– Вы понимаете, что скоро ей понадобится постоянный медицинский уход? – уточнил у нее однажды доктор Вершинин.

– Я работаю над этим, – тряхнула головой Марина. Она не подозревала, какой очаровательно серьезной показалась доктору в эту секунду. У него даже промелькнула мысль, что он не знает возраста этой студенточки, хотя ее мать – его пациентка уже два года. Не подавая виду, он повел широкими бровями:

– В каком смысле?

– Я зарабатываю деньги. Скоро смогу нанять сиделку.

– Может быть, лучше будет специальное учреждение? – Вершинин всегда говорил мягко, но при этом прямолинейно, во избежание двойных толкований.

Марина поджала губы:

– Я не сдам ее в дурдом. Это моя мама.

– Вы так молоды…

Марина хмыкнула. Закусила губу, но все же засмеялась. Ей показалась чрезвычайно забавной и эта фраза, сказанная тоном убеленной сединами мудрости, так не сочетающаяся со львиной гривой и цветущим видом Вершинина, и сам ее смысл. Молодая? Она? Три ха-ха. Ей миллион лет.

Он же в этот момент имел в виду только то, что и раньше встречал людей, которые вздергивали подбородок и бросались высокими словами. Поначалу.

Французский и английский звучал в голове постоянно, языки стали ее хлебом. Марина хваталась за любую работу и запретила себе отказываться, даже если не высыпалась уже неделю подряд или неважно себя чувствовала. А в свободное время – радио на иностранном языке, аудиокниги, старые фильмы, все что угодно, лишь бы выудить и запомнить новое слово, новый оборот. В центре города по воскресеньям она подходила к иностранцам и предлагала услуги экскурсовода, только бы лишний раз пообщаться с носителем языка. Репетиторство не приносило нужных денег, и тогда она стала ходить по собеседованиям в крупные международные компании. Она работала по контракту, поддерживая связь с несколькими работодателями сразу. Пару раз удалось прорваться в переводчики больших фестивалей и государственных мероприятий, где уровень Марины оценили. Вероятно, она привлекала всем сразу – и безупречным знанием языков при отличном владении своим родным, и сообразительными, быстро щелкающими мозгами, и довольно броской внешностью, не вульгарной, а располагающей к общению. Сама Марина, конечно, не питала иллюзий насчет своего облика: он был зауряден. Но шесть занятий на курсах визажистов решили проблемы на всю жизнь вперед – теперь она умела делать свое лицо интересным. А понадобилось-то всего-навсего несколько кистей, консилер, бронзатор, хайлайтер, пудра – и знание. Почти все американцы, с которыми ей доводилось общаться, тут же замечали ее приятную улыбку и сетовали, что обычно русские угрюмы. От француженок она взяла умение причесываться и страсть к чулкам.