Вера Колочкова - Ключи от ящика Пандоры Страница 19

Ирина потянула на себя ящики – один, другой, пальцы дрожат, как у воровки. Вот они, коробки с письмами. Ты извини, теть Маш, я тут на диванчике пристроюсь, почитаю, нехорошо, конечно, я понимаю. Но что делать – надо…

Никаких следов «преступления» не обнаружилось. Письма как письма, с приветами, рассказами о жизни, с устаревшими новостями. И в письмах той самой Аннеточки к тете Маше тоже никаких упоминаний об «обстоятельстве» нет. Хотя в одном она пишет, что номер телефона сменился, и сам номер выведен круглыми аккуратными цифрами, даже с кодом города, – позвонить, что ли?

Да. По крайней мере это будет правильно. Сообщить хотя бы грустную весть… Девушка подтянула к себе телефон – старый, с крутящимся пластмассовым диском. Тетя Маша не признавала новых кнопочных аппаратов, смеялась, что «пальцем в дырочку тыкать» привычнее.

Набрала номер, заглядывая в листок письма. Длинный гудок оборвался почти сразу далеким, сипловато радостным:

– Да? Слушаю?

– Здравствуйте, Анна… Анна…

Господи, как же ее по отчеству? Какое-то интересное, почти литературное…

– Анна Власьевна я! – услужливо подсказал высокий сипловатый голос. – А кто говорит, не узнаю, простите?

– Меня зовут Ирина, я племянница Марии Васильевны Стоцкой.

– Ах, Ирочка, как же, как же! Никогда голоса вашего не слышала, простите! Здравствуйте!

– Анна Власьевна, я вас беспокою по грустному поводу… Тетя Маша умерла. Вот, сегодня уж семь дней, как похоронили.

– Как умерла? О господи… Да как же так? Боже, горе какое… Погодите, я на стул сяду.

Короткие шорохи в трубке, потом звуки, похожие на бульканье. Плачет, наверное…

– Але, Анна Власьевна?

– Да, я слушаю. Горе, Ирочка, горе… Вот и Машенька от нас ушла. Вы знаете, мы с ней были очень дружны. Ее муж покойный, Антон Семенович Стоцкий, мне двоюродным братом приходился. Его почти сорок лет с нами нет, а мы с Машенькой все письма друг другу пишем, так уж получилось. Вернее, писали… И Андрюшеньку, вашего папу, Ирочка, я хорошо знала. Машенька писала, вы очень на него похожи – и с лица, и повадками…

– Да. Наверное. Вы простите, что так поздно вам сообщила. Наверное, надо было телеграмму дать.

– Что ты, я бы все равно на похороны приехать не смогла. Здоровье, знаешь, давление, из дому почти не выхожу, все новости только из телевизора узнаю. Да, ужасно жалко Машеньку. Царствие ей небесное, вечный покой, необычайной доброты была женщина! А уж вас как любила, Ирочка, как о вас беспокоилась!

– Да… Да, Анна Власьевна, очень. Я думаю, она вам писала, рассказывала о моей жизни… Ведь рассказывала в письмах, да?

– Ну… А что в этом особенного, Ирочка? Вы же как дочка ей были!

– А что она вам рассказывала?

– Да я уж не помню… Что хорошо живешь, что муж хороший, что дочки у тебя прекрасные – близнецы.

– Да, да, все так. А год назад она писала вам про некое обстоятельство… Ну, о чем-то таком, чего я не должна знать якобы. О каком обстоятельстве шла речь, Анна Власьевна?

– Не… Не помню. Убей бог, не помню. Память совсем дырявая стала, старушечья. Ты уж меня прости.

– Но как же… Она вам писала…

– Не помню, Ирочка. Ничего не помню, не пытай меня. Ох, горе какое, как жалко Машеньку… А как сестрица ее Сашенька, здравствует, надеюсь?

– Да. Тетя Саша здорова, у нее все хорошо. Ну, то есть… Относительно, конечно. Очень переживает, что тетю Машу пережила.

– Ах, как я ее понимаю! Передавай ей привет и мои горестные сожаления.

– Да, передам. Обязательно передам. До свидания, Анна Власьевна, всего вам доброго.

– И тебе, Ирочка, и тебе! Будь счастлива, дорогая. Ах, как жалко мне Машеньку, чистой и доброй души была женщина, ангел, просто ангел небесный. Спасибо, что позвонила…

– Жаль, что вы ничего не помните, Анна Власьевна. А то бы…

– Прощай, Ирочка. Наверное, дорого это, по межгороду-то болтать. Еще раз – всего доброго, будь счастлива…

Гудки. Торопливые, испуганные. И осадок от разговора – пыльный, досадный. Как будто пытала старого человека, пользуясь горестной подоплекой. Пытала, да не узнала ничего, только еще больше страх неизвестности подстегнула. Слышалось в голосе этой Анны Власьевны – не хочет ничего говорить. Знает, но не хочет.

Ладно. Хорошо. Если так, то с другого боку зайдем. Света, говорите, клятвенно обещала? Вот сейчас мы у нее и спросим про эти клятвы. Прямо в лоб, без подходцев и подоплеки.

Ирина решительно поднялась с дивана, открыла сумочку, выудила телефон, кликнула мамин номер. В ожидании ответа подбоченилась, сжала губы, уставилась сердито в мелькание тополиных веток под окном.

– Да, Ир! Чего звонишь? Случилось что-нибудь?

Мама что-то жевала, хрумкала в трубку со смаком. Морковку, наверное, или яблоко.

– Мам! Только давай сразу правду, ладно? Я спрошу, а ты мне – правду!

– Господи, да что ты меня пугаешь? Что случилось-то за один день? Только вчера виделись!

– Мам, что ты обещала тетушкам такого, чтоб я не знала? Только правду!

– Да бог с тобой, чего ты на меня вдруг напала, какую правду? Объясни толком!

– Хорошо, объясню. Я вчера тети-Машино письмо прочитала. Так вот, она писала про какое-то обстоятельство, о котором я, не дай бог, знать не должна. Что это за обстоятельство, мам?

– А я откуда знаю? Что я, колдовка, чтоб чужие мысли угадывать?

– Ты знаешь. Там написано, что ты клятвенно обещала и что не в твоих интересах…

– Ой, да что ты привязалась, а? Не знаю ничего… А что за письмо-то? Кому?

– Неважно кому. Так что?

– Ей-богу, не знаю! И ты тоже выбрось из головы! Мало ли кто кому какие письма писал! Чего ты себе надумала? Заняться больше нечем? Если нечем, так приезжай сюда, у нас на огороде урожай пропадает! Наломаешься до седьмого поту картошку выкапывать, ни одной плохой мысли в голове не останется!

– Мам, скажи…

– Отстань! Я тут с тобой говорю, а Олежка в калитку выскочил! Такой сорванец растет, не уследишь… Снежанка с работы придет, ругаться будет! Все, Ирка, я за ним, и правда убежит.

Телефон всхлипнул, отключившись. Порыв ветра за окном потянул за собой тополиные ветки, будто старое дерево развело руками – что ж, мол, делать, смирись. Она с досадой сунула трубку в карман, села на диван, задумалась. Вернее, никаких дум в голове не было, только злая досада – дальше-то что? Даже мыслишка спасительная, подлая внутри ворохнулась – а может, и впрямь? Ну его к лешему, это расследование? Нет, если задуматься, в самом деле: был ли мальчик-то? Может, и не было его? А она тут изводит себя.

Неизвестно, сколько Ирина так просидела, бросив безвольные ладони на колени и низко склонив голову. Ждала, когда уйдет из души пыльный осадок. Нет, никуда он не уйдет – или с ним жить, или действовать как-то.