Ирина Алпатова - Набор фамильной жести Страница 19

Паша затравленно огляделась: с одной стороны пылающая гневом Машка, с другой – маман. И как же они были похожи!

– У меня тесто село из-за вашего крика, – откуда-то из-за Пашиной спины дрожащим голосом объявила Татьяна. Маман вздрогнула и дико на нее посмотрела, точно вместо Татьяны ей привиделся черт с рогами.

– Марш за мной! Обе! – скомандовала мать и исчезла.

Ох как Паша не хотела идти. Что же она натворила! Но разве можно было ослушаться, и Паша потащилась в гостиную. Она была готова умереть от стыда, и ее противно трясло. Зато Маня царственно вплыла следом, уселась на диван, но не рядом с матерью, а на противоположном конце и закинула ногу на ногу, только бледно-розовые пятна на лице выдавали ее ярость. Нет, Паше было так слабо.

– Вы что себе позволяете?! – Голос матери от гнева стал совсем низким. – На кухне, при прислуге… И это дочери Хлебникова!

Маня тряхнула золотыми кудрями и уставилась в окно.

– Что ты такое несла? Какой еще жених? И при чем здесь Константин?

Маман и Машка сидели на диване, а Паша стояла перед ними в гордом одиночестве. Она не решилась взглянуть на портрет, отец бы ее не одобрил. И она не знала, что ответить матери. После безобразной сцены на кухне все теперь казалось глупым – Паша строила домик из кубиков и сама его сломала. Или все-таки это сделала Машка?

Но маман ждала, и Паше пришлось ответить.

– Костя – мой жених, а Машка к нему лезет. – Она старалась не смотреть на сестру, которая громко фыркнула.

– Мария! – наконец-то переключила свое внимание маман.

– Господи, да слушай ты ее больше. Он за мной полгода таскался, и к Пашке прилип, чтобы ко мне поближе подобраться. Тоже мне, Ромео недоделанный… интересы как у десятилетнего сопляка. Я же ей глаза на него открыла, и вот благодарность. – Маня в праведном гневе встряхнула гривой, странно еще, что от нее не посыпались искры.

Больше всего на свете Паше хотелось умереть или, на худой конец, стать невидимой. Она уже поняла, что произошло нечто непоправимое, и ничего нельзя с этим поделать. Паша не заметила, как маман сделала Мане знак – не могла же Машка встать и уйти без разрешения.

– Сядь! – велела маман и похлопала рукой по дивану. Паша села на самый краешек и уставилась на покачивающуюся туфельку. – Послушай, дорогая моя, тебе только двадцать один. Твоя жизнь еще не вполне, – мать замолчала, подыскивая подходящее слово, и туфелька замерла, – устроена. Я не хочу обсуждать достоинства и недостатки этого молодого человека, но вряд ли Константин тот мужчина, который тебе нужен. Ты сама пока недостаточно самостоятельный человек… – Слушая маман, можно было подумать, что Паша родилась не в один день с Маней. Мать будто подслушала ее мысли:

– И Мария в чем-то права… (интересно, в чем?) – в конце концов, Паша, вы же сестры. Если молодой человек предпочел не тебя, а другую, вряд ли это можно исправить с помощью скандала. А уж если речь идет о близком тебе человеке, тем более следует быть деликатной и великодушной. – Маман поднесла к лицу руку и стала рассматривать перстни.

Аудиенция закончена. Паша встала, не так красиво и плавно, как Машка, и пошла к дверям. Маман больше ничего ей не сказала. И правильно, Паша и так все отлично поняла. «Отдай ей, Паша. Ты же умная девочка». Маман всегда так говорила, если они с Машкой что-то не могли поделить.

Машка, и в самом деле, в чем-то была права. Ну зачем Паше жених, готовый сорваться по первому зову? Интересно, он слышал, как Машка поет? То есть он все равно рано или поздно сбежал бы, как спутники Одиссея, заслышав пение сирен. Конечно, Паша могла бы залепить ему уши воском, но ведь и непоющая Машка сможет увести за собой любого. А глухой и в придачу слепой жених уже чересчур даже для Паши.

Трудно сказать, как долго Маня допускала Костю к своим царственным ногам. У него хватило ума не приходить к ним в дом, а может быть, не достало храбрости. Паша отметила, что по телефону имена Антонов, Сергеев и прочее сестра называла ничуть не реже, чем имя Константин. А потом совсем уже стало ясно, что бедный Костя затерялся в толпе Маниных обожателей.

Между прочим, Анатолий Юрьевич вскоре после всех этих событий тоже выкинул дурацкий номер. Паша тогда одевалась в прихожей и все никак не могла попасть в рукав, может, оттого, что мыслями была далеко-далеко. И вот тут, откуда ни возьмись, появился Анатолий Юрьевич. То есть появился-то ясно откуда – из спальни, но у Паши возникло ощущение, что он сидел в засаде и стерег ее, а теперь выскочил, выхватил у нее из рук куртку, и рраз – ловко так одел. А потом вдруг цепко схватил Пашину руку и поцеловал, да еще при этом сказал скороговоркой примерно следующее:

– Прасковья Николавна… Паша… Простите великодушно идиота-мальчишку. Схватил, так сказать, недозревший плод и ничего не понял. Где уж ему разглядеть…

– Анатоль… – властный голос маман прервал, к Пашиному облегчению, эту идиотскую сцену, и она выскочила на площадку, громко хлопнув дверью. Назвать ее Прасковьей Николавной… какой-то недозревший плод… Это он что, ее имел в виду, Пашу?! Да он просто дурак, причем давно перезревший! Паша зачем-то внимательно посмотрела на свою руку и вытерла ее о куртку. А Костик его – вообще полный придурок, вот это дядюшка правильно подметил.

Контора, в которой работала Паша, реорганизовалась. Словечко это, как только Паша услышала его от своего начальника первый раз, ей решительно не понравилось. Будто чем-то режущим провели по стеклу – рреоррганиззация…

Как выяснилось, предчувствие Пашу не обмануло, во что именно реорганизовалась контора, узнать ей было не суждено. Начальник, видимо, пересел в другое кресло, возле которого уже стояла секретарша с блокнотом, и не такая неказистая, как Паша, так что ее услуги больше не требовались. Ну и что? В принципе хороший секретарь, с двумя иностранными языками, всегда сможет найти себе работу, а она – хороший, успокоила себя Паша. Дома то обстоятельство, что она временно не работает, кажется, заметила только Татьяна.

– Наплюй и разотри. Сколько он тебе крови попил! Сам бумажку потеряет, а с тебя спрашивает. И слава богу, что ты с ним рассчиталась, а то еще и под монастырь бы подвел. – Татьяна решительно игнорировала то обстоятельство, что «рассчитались» все-таки с Пашей.

Да уж, у Георгия Никитича была дурацкая привычка, не глядя, запихивать бумаги в первый попавшийся ящик стола. Искать он не желал, а сразу наливался малиновым цветом и фальцетом орал:

– Где?! Праасковья Николавна! Я вам отдавал документ… – И главное, начинал беситься еще больше, если Паша предпринимала робкую попытку напомнить или поискать самой. – Я не в маразме еще. Бумагу я отдавал вам, Прасковья Николавна, так что у себя и ищите и найдите немедленно! – и начинал громко барабанить веснушчатыми пальцами по столу, пытаясь деморализовать своего секретаря.