Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Муравьева Ирина Лазаревна Страница 19

— Ты сказала.

Он взял себя в руки, и лицо его приняло обычное, спокойное выражение.

— Марьяна! Ты сказала, и я тебя услышал. Я тоже кое-что сказал. И ты тоже меня услышала.

Она опустила голову.

— Тогда я пойду?

— Конечно, — кивнул он. — Иди. Возьми только этот коньяк. И конфеты.

Она взяла коньяк, взяла конфеты, положила обратно в сумку, не глядя на него. Он распахнул перед нею дверь.

— Увидимся завтра на съемках. Да, кстати! Спасибо за Мячина.

— За что? — машинально переспросила она.

— За Мячина. Регина Марковна сказала, что это ты позвонила ей. Никто ведь не знал, что он собирается сбежать. Мы его вернули. Сняли, проще говоря, с поезда.

Она начала медленно спускаться по лестнице. Он стоял в дверях, смотрел ей вслед. Она почувствовала, что лицо ее стало горячим, мокрым и соленым. Обернулась. Они встретились глазами, и Хрусталев быстро отступил назад, захлопнул дверь.

На улице было темно, накрапывал мелкий, пахнущий осенью дождик. Какая-то кошка утробно урчала внутри большого помойного бака. Наверное, что-то ела там торопливо, давясь от голодной жадности. Марьяна опустилась на знакомую лавочку, достала из сумки коньяк, отвинтила пробку и начала пить прямо из горлышка, обжигаясь и сглатывая слезы. Ей показалось, что она сейчас умрет, задохнется, и эта мысль принесла облегчение. Конечно, это было бы лучше всего: просто умереть. Никого не мучить больше. Она выпила почти четверть бутылки. Голову ее облило холодом, но руки и ноги приятно согрелись. Потом вдруг смертельно захотелось спать. Она свернулась клубочком и легла. Тонкий, как младенческий волос, блеснул на небе серп месяца. Кошачье урчание притихло.

В большом каменном доме на Плющихе одно за другим гасли окна. Жильцы укладывались в кровати, натягивали на себя одеяла. Женщины проверяли на голове большие железные бигуди: не слетели бы во сне, не попортили бы на завтра прическу. Бабушка и Санча сидели друг против друга на кухне и делали вид, что их ничего не тревожит. Потом бабушка осторожно сказала:

— Может быть, я все-таки позвоню ее подругам?

— Да, — нехотя согласился Санча, — я думаю, что так будет лучше. Ты только не волнуйся.

Бабушка долго искала очки, потом записную книжку. Маленькие руки ее с тонким обручальным кольцом начали дрожать, очки упали на пол.

В эту минуту в дверь позвонили. Санча опередил бабушку и открыл сам. Два милиционера держали под руки пьяную и заплаканную Марьяну, которая при виде Санчи и бабушки заслонилась рукавом и разрыдалась. Бабушка уронила руки и прислонилась к стене.

— Ваша? — неловко кашлянув, спросил один из милиционеров.

— Моя! Моя! Наша! — вскрикнула бабушка и, оторвавшись от стены, припала к Марьяне, обняла ее. — Наша!

— Мы ее на лавочке подобрали. Пьяная, конечно, но все соображает, плачет. И выглядит очень прилично. Красивая, молоденькая. Мы сначала думали: в вытрезвитель, и все дела. А потом пожалели. Она сказала, что в университете учится — ну, вы сами понимаете: в университет-то придется сообщить, пойдут разборки. Мы ее в машину и домой. Адрес она сама назвала, на все вопросы ответила внятно. Забирайте.

— Бабуленька, — пробормотала Марьяна, уткнувшись лицом в седые волосы Зои Владимировны. — Бабуленька моя, прости меня, пожалуйста!

Милиционеры потоптались на пороге и ушли. Санча, побелевший как полотно, отчего его тонкое и нежно очерченное лицо стало еще выразительней, погладил Марьяну по спине и глухо сказал:

— Поспи, все пройдет.

— Меня тошнит, — со страхом прошептала она. — Ужасно тошнит!

— Ничего, ничего, деточка. — Бабушка поцеловала ее мокрый лоб, прижала к себе еще крепче. — Пойдем, ты помоешься, ляжешь, я сейчас тебе чайку заварю. Пойдем, моя ласточка…

Марьяна с силой вырвалась, бросилась в уборную, и в полуоткрытую дверь они увидели, как ее выворачивает над унитазом.

— Это опьянение, ба, — так же глухо сказал Санча. — Она же не привыкла.

В глазах Зои Владимировны мелькнуло недоверчивое выражение.

— Может быть, — сказала она уклончиво. — А опьянение откуда вдруг взялось?

Марьяна помнила все до того момента, как провалилась в сон, аккуратно поставив рядом с собой коньячную бутылку. Она смутно почувствовала над головой чужие голоса, прикосновение чьих-то рук и острое желание извиниться перед теми, которые разговаривали с ней и пытались ее разбудить. Потом она почувствовала, как ее подняли с лавочки, усадили в машину и она четко, изо всех сил стараясь ничего не перепутать, сказала свой адрес. В машине она опять задремала и окончательно пришла в себя только на пороге своего дома, увидев остановившиеся глаза бабушки и белое лицо брата. Потом ее вырвало, и бабушка посадила ее в теплую ванну, намылила и, как в детстве, поливала сверху из ковшика. Потом она опять провалилась.

Проснулась поздно, за окном было темно от ливня, и стоял мерный, глубокий звук падающей с неба воды, отчего казалось, что кто-то невидимый подхватывает на лопату огромные комья земли и с силой сбрасывает их в пустоту. Бабушка, улыбаясь, как будто ничего не произошло, вошла к ней за шкаф с подносом, на котором дымилась чашка крепкого чая.

— Оденешься? Встанешь? Или хочешь сегодня поваляться?

— Бабуленька, сядь, — прошептала Марьяна.

Зоя Владимировна поставила поднос на коврик, села на кровать, нащупала Марьянину руку и поцеловала в ладонь.

— Я тебе должна сказать одну вещь… — со страхом прошептала Марьяна.

— Я знаю, — спокойно ответила бабушка. — По мне так лучше бы девочку, мы ее с Сашей наряжать будем. А то он говорит: «Смотри, как у нас дети безобразно одеты! В какие цвета! А ведь для них моделировать — одно удовольствие!»

Глава 13

Хрусталев почему-то меньше всего ожидал, что однажды она придет и скажет ему, что ждет ребенка. В его жизни было несколько подобных эпизодов: женщины, с которыми он был близок, сообщали, что беременны, и смотрели на него вопросительными и требовательными глазами. Ему становилось стыдно, неприятно, но помогало то, что он не испытывал никакой любви и ждал только, чтобы его поскорее оставили в покое. На сообщение о беременности Хрусталев реагировал холодно и, когда очередная отвергнутая уходила, унося во чреве его будущего ребенка, которому не суждено было родиться на свет, сразу же обрывал отношения. Некоторые, правда, еще пытались дозвониться до него, плакали в трубку или поджидали его на стоянке возле «Мосфильма».

Сейчас, когда пришла Марьяна с ее ясными глазами и робкой улыбкой и он, глядя прямо в эти глаза, произнес то же самое, что произносил всегда, — сейчас у него было такое чувство, что он сделал что-то такое, о чем долго не сможет забыть. Конечно, аборт. Срок не может быть больше, чем шесть-семь недель. Ей, правда, сказали, что восемь, но они могли ошибиться. В хорошей клинике все сделают быстро, безболезненно, под наркозом. Все будет в порядке. К тому же у нее роман с Мячиным, полным психопатом. Одна эта история, как его сегодня утром снимали с поезда, дорогого стоит! Операцией по задержке отправления состава руководила Регина Марковна, нарядная, в новом, обтягивающем ее пышные формы платье, с черным капроновым бантом в волосах. Она заговаривала зубы проводнице, а они с Сомовым и Русланом вытаскивали брыкавшегося и упиравшегося режиссера из плацкартного вагона. Пассажиры, жадные до зрелищ, помогали им, как могли. Одна из женщин, распаренная и оттого, наверное, так сильно запахшая дрожжами, стучала по лохматой голове Мячина игрушечной саблей своего маленького сына и кричала таким вкусным и жирным голосом, что его хотелось записать на пленку:

— Попался, мерзавец! Попался, ворюга!

Мячина наконец извлекли из гущи человеческих тел, хотя один из его куцых рюкзачков так и уехал в город Брянск без хозяина.

— Егор! Ты совсем оборзел? — сдержанно спросила его Регина Марковна, поправляя свой капроновый бант.

Мячин схватился за голову, несколько раз повторил, что он пытается спасти фильм, а о себе не думает, потом попросил отвезти его прямо в «стекляшку», где их поджидал хладнокровный Таридзе. Таридзе налил ассистенту коньячку и посоветовал Регине Марковне безотлагательно «заняться первым режиссером».