Алиса Клевер - Полночь по парижскому времени. Амазонка Страница 2

Предсказуемость его движений утомляет, и мне приходится немного подыграть, чтобы показать свое участие в процессе. Не знаю, нужно ли ему это все – мои фальшивые стоны, улыбки, подбадривания. Но я делаю это, а он не возражает. Актриса из меня никакая. Не в маму, но Сереже достаточно. Он смотрит на меня, но погружен в себя, в свои чувства.

За два года я хорошо изучила этот ритуал. Он сжимает мои груди большими шершавыми ладонями – сильнее, чем я хотела бы – но почти сразу отпускает. Его руки скользят вниз по моему мокрому телу, он обхватывает мои ягодицы, чуть раздвигает их, одновременно целуя в губы. Его пальцы проскальзывают внутрь моего тела, и в этот момент он стонет от наслаждения. Ему нравится быть у меня внутри. Пальцы двигаются быстро и немного неуклюже, он зацепляет кожу, и я вздрагиваю от боли, невольно отодвигаясь.

– Извини, – шепчет он, и я расслабляюсь, отдаюсь в его руки. Меня заводит чувство, что мое длинное худощавое тело заводит его.

– Возьми меня, – прошу я, прикасаясь к его члену, и в ответ на мои слова чувствую, как эрекция крепчает, становится почти непереносимой для него. Я знаю, что Сережа гордится своей мужской силой и своими возможностями, которые в основном измеряются в сантиметрах и минутах. И кто я, чтобы разочаровывать его? Сережа с силой вцепляется в мои бедра и разворачивает меня спиной к себе.

– Может быть, пойдем на кровать? – спрашиваю я.

– Синичка, держись! – и Сережа с силой врывается в мое тело. Я вскрикиваю, чувствуя его член внутри. Он начинает наносить сильные глубокие удары. Его пальцы теребят мой сосок. Я бы предпочла пойти в постель, теперь вода только мешает. Сережа с усилием надавливает мне на спину, заставляя согнуться. Я вцепляюсь руками в края ванны и упираюсь, чтобы лучше держать удар.

Я прекрасно знаю, что будет дальше – это продлится некоторое время, сила ударов будет варьироваться. Сережа станет прикасаться ко мне, массировать мой клитор. Поднимет меня, поцелует в шею, проведет языком по краю моего уха, а его руки в это время захватят мои груди. Может быть, потом он шлепнет меня по ягодице. Именно так, как это делают в порнушке.

Может быть, я не так уж сильно люблю секс?

– Чувствуешь меня? – спрашивает он. Я глубоко дышу и постанываю. Мне нравится то, что происходит, честно. Это в женской природе: мы ощущаем себя счастливыми, если наше тело желанно. Просто… это не сводит с ума. Меня, наверное, просто невозможно свести с ума. Мама говорит, что я – ужасный интроверт, вся в себе. И все чувства тоже где-то очень, очень глубоко. Так глубоко, что я не могу их найти.

Я была такой всегда, с самого детства. Может быть, я вообще неспособна ничего чувствовать? Фригидна?

Наконец все заканчивается несколькими действительно сильными ударами, когда Сережа хватает меня за бедра и будто пытается пронзить насквозь своим крепким членом. Я глубоко вздыхаю и издаю протяжный стон – как раз вовремя. Оргазм накатывает, и я чувствую, как волны сокращений прокатываются по телу моего парня. Сейчас все прекратится, и я, как это часто бывает, останусь с легким чувством разочарования и беспокойства.

Секс – не самая интересная игра, к тому же я каждый раз боюсь забеременеть, хоть и пью таблетки. У меня есть знакомая, которая родила двоих, в первый раз – принимая таблетки, второй – при каком-то уколе, который дает сто процентов гарантии. В общем, расслабиться сложно. Наверное, в этом все дело.

– Я не хочу ехать к финнам без тебя, – говорит Сережа, поворачивая меня к себе. Он нежно отбрасывает мокрую прядь волос с моего лба и целует меня. – Я думал, ты будешь рядом, в моей палатке… голая.

– Я тоже не хочу уезжать, – вру я. – Но у меня нет выбора.

– Выбор есть всегда, – возражает он, и я предчувствую, что сейчас начнется второй раунд нашей вчерашней ссоры. Как же я хотела бы избежать этого! Как было бы хорошо, если бы можно было отрезать всю эту эмоциональную часть и просто объясниться холодно и по-деловому. Ты едешь в свой отпуск без меня или не едешь в него вовсе. Я еду с моей матерью в Париж.

– Я еду в Париж, и точка. Разве это так странно?

– Если бы я знал тебя меньше… – фыркает Сережа и бросает мне полотенце, которым только что вытерся сам. Вот то, почему мне не очень нравится жить с кем-то. Я слишком люблю вытираться сухими полотенцами. – Зачем ты едешь туда?

– Отдыхать! Мама все оплачивает.

– Как будто дело в этом! – Ему-то уж лучше других известно, что я не беру денег у мамы. – Чего ты там не видела, в Париже?

Я отворачиваюсь, принимаясь разглядывать линии на собственной ладони. Я никогда не была в Париже, но Сережа инстинктивно чувствует что-то. Или он просто хочет меня отговорить. В любом случае… Мы едем в клинику, к пластическому хирургу. Но это – страшная тайна, и я, конечно, не могу сказать об этом никому. Даже своему парню.

Я всегда была хороша в сохранении секретов, которых в жизни моей мамы хватало. До тридцати пяти мама выглядела на двадцать, и это устраивало ее полностью. В тридцать семь она родила меня, и это пошатнуло хрупкий баланс.

Все из-за меня.

В сорок она смирилась с тем, что, даже при всех предложенных мерах по спасению, она не может выглядеть моложе двадцати пяти. На двадцать пять – тридцать ей удавалось выглядеть до пятидесяти. По крайней мере, на фотографиях. Затем начались проблемы, с которыми она билась последние десять лет. И о которых никому не положено знать.

Кроме меня. И, конечно, врача из Франции. Только мы двое. И кому какое дело, что я категорически против того, чтобы мать в очередной раз подвергала себя риску. Что я еле пережила ее последнюю липосакцию. Ей было плохо две недели, об этом чуть было не узнали журналисты. И вообще – я не думаю, что это возможно – в шестьдесят выглядеть на тридцать шесть. А именно столько лет Кузьме. Да и не Кузьма он вовсе, его зовут Александр Носков. Но сейчас так популярны старорусские имена.

– Мне нужно еще отвезти кота. Давай… не будем, – бормочу я, наливая в ладонь изрядную порцию мусса. Я намыливаю лицо, а Сережа чистит зубы. Я бы предпочла, чтобы и это он делал без моего присутствия. Слишком близко, слишком много пикселей. Я стараюсь не смотреть на него.

– Давай не будем, – кивает он с готовностью, споласкивая рот водой из-под крана. Я еле успеваю отпрыгнуть в сторону. – Давай ты позвонишь своей матери, скажешь, что у тебя есть своя жизнь, свой парень. И ехать с нею и ее молодым любовником ты не хочешь. И добавишь все, что ты мне говорила про ее любовника.

– Которого именно? Я тебе за два года про многих успела наговорить всего, – усмехаюсь я. Конечно, Кузьма не едет с нами. Он думает, маму пригласили на съемки французского независимого фильма. Он рыдал, обижался и заламывал руки. Хотел познакомиться с французскими продюсерами. Но мама была непреклонна. Еще бы!

Я бросаю мокрое полотенце на пол и выхожу из ванной. Кот как ни в чем не бывало сидит посреди моей кровати – довольный тем фактом, что Сережа из нее убрался наконец. Мой кот не любит Сережу, так и не полюбил. Он тоже предпочитает, чтобы в нашей квартире ночевали только мы с ним.

– Я не могу сдать твою путевку. Знаешь, сколько я за нее отдал?!

– Ты хочешь, чтобы я вернула тебе за нее деньги?

– Ты прекрасно понимаешь, что я не об этом говорю! Я мог бы тоже поехать в Париж этот чертов. – Сережа смотрит на меня и хмурится. – Мне кажется, ты рада, что не едешь со мной.

– С чего ты взял? – я стараюсь контролировать свой голос, чтобы он звучал убедительно. Не дай бог, он решит ехать с нами. Горячо, очень горячо. Сережа огляделся в бессилии, а затем нахмурился и рявкнул на кота.

– Иди отсюда, мурло! – эта последняя фраза полна раздражения и злости, но «мурло» остается сидеть на месте, прямо на подушке, сверля немигающим взглядом моего взбешенного бойфренда. Сережа плюет и отправляется в кухню, греметь кастрюлями. Бытовуха.

Через час мы с «мурлом» сидим в такси. Кота согласилась взять мамина старая подруга Шурочка Трошкина, такая старая, что рядом со мной и мамой смотрится как бабушка. Примечательно, что когда-то они с мамой были одного возраста – правда, никто уже не помнит когда. Меня тогда еще на свете не было.

Шурочка своего возраста не стесняется. У нее двое внуков. У нее кот и такса, которая ворует сосиски.

А мы едем в Париж, чтобы положить мою шестидесятилетнюю маму под нож хирурга – на операцию столь ненужную, сколь и опасную. Мама хочет выглядеть моей ровесницей и наплевать ей, что между нами разница в тридцать семь лет. Если бы это было возможно, мама с удовольствием бы выглядела моложе меня.